Я со всей зримой остротою осознаю, что, если через секунду-другую я не сумею вспомнить, за каким же хреном я отстоял эту сумасшедшую воинственную очередь, со мною приключится какаянибудь пошлая падучая хворь, которая наверняка значится в Уголовном кодексе…

– Барышня, понимаете…

– Он еще обзывается! Русским языком спрашиваю: что выбить?!

– Понимаете, я забыл, тут стоял…

– Гражданин! Вы мешаете работать. Господи, еще один псих на мою…

– Послушайте, барышня! Я не псих, – я разведенный!

– Эй, разведенный псих, шел бы ты… Тут за одной пачкой молока гробишься, – вмешивается в наш диалог какой-то малоинтеллигентный тип из середины очереди.

Тут не выдерживает моего издевательства какая-то ухоженного облика бабулька в льняном деревенском платочке шалашиком и с пустой пластиковой кошелкой на локте. Взявши по-родственному меня под руку, она с озабоченностью утвердительно говорит за меня, потеющего и почти теряющего разум:

– А что надо мужику? Ясное дело: хлебца буханочку, маслеца пачечку, колбаски граммов триста любительской, – я узнавала: свеженькая. Молочка пакет, – верно, сынок? Выбивай, дочка, выбивай. И денюжки вон в кошельке… Вот, видишь, дочка. А ты – псих. У психов деньги не водятся.

Расплатившись, я бреду от кассы к продуктовым отделам, в которых через некоторое время отовариваюсь: хлебом, маслом, молоком, колбасой и почему-то кульком сахара, который прошел мимо моего слуха и сознания, когда вместо меня выступала сердобольная московская бабулька с веселым деревенским шалашиком на голове, заказывая продукты первой необходимости разведенному разнесчастному мужику…

Вечером, как обычно, разжевав пару таблеток родедорма, машинально же запиваю рюмкой водки и в некотором лунатическом состоянии забираюсь в постель, которую не прибирал, наверное, уже с месяц, не говоря уже о смене белья постельного. И вместо порядочного здорового сна, в привычной манере предаюсь каким-то мечтательным видениям, наползающим и сминающим друг друга в бредовой последовательности.

Однако эта ночь одарила мое бессонное воображение одной замечательной красочной картинкой, повторившейся и на следующую и несколько последующих сновиденческих мучительных ночей.

В этой примечательной картинке я морально уничтожал молоденькую прехорошенькую блондинку-кассиршу.

Если в первую ночевку моя диковатая месть совершалась обычным топорным способом, – то есть кулаком с зажатым в нем взопревшим кошельком, который увеличивал убойную силу за счет серебряных сторублевок, плотно набитых внутрь.

То во всех последующих мое воображение, видимо, не удовлетворившись подобным примитивным актом возмездия, стало несколько усложнять процедуру мщения, расцвечивать ее деталями, подробностями, которые в дневную пору, когда я занимался своими обычными служебными или домашними делами, теряли свою ночную жутковатую красочность и притягательность.

Но приходила ночь, которую я уже с каким-то странным волнительным нетерпением поджидал, точно любовницу, которая лишь в ночную пору получала власть над моей душой, над моим болезненно потеющим от воображательных картинок телом.

Я вновь оказывался перед ужасной кассовой будкой, отнюдь не забитым, мямлистым покупателем, которому запросто можно (даже позволительно хамить!) бросить в лицо «психа», а специально экипированным интеллигентным суперменом, который после хамского эпитета заученным классным жестом выхватывает из-под огнедышащей подмышки, из специальной кобуры зеркальный древнеримский гладиаторский меч, которым он прежде разрубает, на глазах ошеломленной очереди, пожирающий деньги аппарат, затем выдергивает из обезумевшей кисельно расплывшейся цепочки людей того малоинтеллигентного выскочку, красиво и легко швыряет его на кафельный жирный и слякотный пол, и затем методично отсекает…

Нет, он этого зеленого от ужаса молодца-качка перебрасывает прямо в кассовый остекленный закуток и ровным баритоном американского суперкиношного телохранителя просит его отведать невежливую крошку-кассира.

И молодчик при всем честном народе оголяет свое мужское хозяйство, затаскивает на порубленный электрический ящик часто дышащую кассиршу, стягивает с ее крутого молодого зада облегающие белесые джинсы и с рабской покорностью прилипает к ее робко кустистой промежности своим совершенно безвольным, размякшим, и комично укоротившимся от ужасных подозрений пенисом, которым тыкнувшись пару раз вслепую, он молит простить его и не расчленять…

В конце этого трагико-фарсового эпизода я вдруг обретал свое повседневное предутреннее сознание, и не решаясь домысливать эту почти ритуальную мизансцену, входил в полубдение, полуреальность, которая вскорости прерывалась электрическим гонгом будильника, извещающим, что еще одна ночь пережита, и придется вновь вживаться, осваиваться в этом дневном сумасшедшем мире, в котором живут не только утешительницы-бабульки с уютными шалашиками на головах, но и прехорошенькие злодейские кассирши вкупе с малоинтеллигентными наглецами из нервной очереди за жизнью…

В этом дне существует и бывшая живая жена, убеждавшая регистраторшу из бюро райзагса, что забеременеть от профессионального мастурбанта, которым является ее любезный супруг, она предоставляет другим счастливицам. На что видавшая виды сухопарая чиновница, деловито вежливо отсвечивая линзами матовых окуляров, сказала научно-популярную тираду:

– Нынешнее смутное время способствует разложению брака. А в сфере сексуальных отношений дисгармония углубляется на почве…

Окончания научно-чиновничьей мысли я не запомнил, – меня душил злой конфуз полового неудачника, тайная жизнь которого стала достоянием всех чужих надушенных дамочек, которым все равно что регистрировать; бракоразводную процедуру или миллионный факт чьей-то безвременной кончины.

Продолжая бесконечно и бессмысленно любить своего кузнечика, свою жену, которая помимо моего желания и воли все-таки добилась от меня согласия на официальный развод, – занявший, впрочем, минимальное время после нескольких официальных месяцев на раздумье, – я затаил на сердце бесконечную и бессмысленную же обиду на нее.

Не имея общих детей, но имея совместно нажитое носильное барахло, нас развели в какие-то полчаса, включая и отсидку перед двустворчатой гробово-лаковой официальной дверью.

Жизнь ведь, в сущности, преподлая дама, – в одном случае ждешь годы, чтобы одарила милостью, деньгами, карьерой, положением и прочей земной мишурой, а в другом…

Ежели кому-то довелось в этой нелогической жизни одновременно не чаять души в женщине, до слезных спазм ждать и желать ее, и вместе с этими романтическими сантиментальными архаичными атрибутами души ненавидеть ее же, люто желать ее погибели от какой-нибудь подлости жизненной, рвать ее любовные записки и топтать на ее же глазах эти бумажные осколки сердечной преданности ее к тебе, тебе недавнему ее безоглядно обожаемому супругу…

Существовать в подобной сердечной раздвоенности человеку, при его слабосильно умственном статусе, чрезмерно продолжительно не полагается – не больше года, по крайней мере.

Я же оттерпел в точности подобную извращенческую ситуацию около трех лет.

И, разумеется, даром они не прошли ни для моего сердца, ни для души, которая виделась мне в ту пору смрадно пепельной, навечно несвежей и какой-то по-чеховски мудро стариковской, окончательно плюнувшей на свою натуру, которую она в этой преподлой жизни временно представляет. А уж про психические мотивы и распространяться не стоит…

В свое время, узнавши предысторию моей сексуальной психопатии, моя ренуаровская голубка не показала виду, что она потрясена сим нежданным пикантным откровением. То есть положение вещей на любовно-постельном фронте ее вполне устраивало, благо ведь она получала полнейшее удовлетворение на этой самой «дисгармонической почве». Потому как сама же откровенничала, что подобных жеребцовых талантов ей до меня не доводилось осязать воочию, разве что в легендах и порнографических журнальчиках и книжках, заполонивших тогда книжные лотки и развалы.