Если же я точно знал, что никто не посмеет потревожить наше любовное уединение, – а такая проза чаще всего и присутствовала, потому как к ней стремились мои партнерши, моя бывшая жена, последующие любовницы, – любовная игра превращалась в постылое будничное упражнение, сопоставимое, возможно, с чисткой ротовой полости зубной щеткой, елозя которой во всех предусмотренных гигиенической практикой направлениях, витаешь мыслями, в ожидании окончания этой заурядной процедуры, черт знает где, а прополоскавши рот, забываешь порою удостовериться, чисты ли резцы, полагая, что и так потерял времени черт знает сколько на эту привычку цивилизованного дикаря.

Если партнерша пришлась мне по душе, если я ее каким-то образом вначале лелеял, уважал, голубил (бывшая моя супруга не даст соврать), я со всей искусностью, которую с годами выпестовал, изображал сладострастие с элементами необузданности, доводя себя и партнершу до окончательной обессилености ввиду длительности заезда.

В некоторых случаях любовные инструменты, мои или партнерши, или оба, в связи с дефицитом ЛСМ (любовно смазочного материала) заполучали незначительные повреждения в виде болезненной припухлости, пунцовости, потертости и прочего чувствительного брака, в предощущении которого, приобретя некоторый жизненный опыт, удостоверившись, что голубка получила с лихвой и стенания ее осточертели, и вызывают лишь недобрую садистическую усмешку, которую я уже минут двадцать афиширую, гримасничая и скрежеща зубами (скрежеща в меру и чрезвычайно умело), я обращался к тактильным ласкам, успокаивая.

Впрочем, на отдельных особ мои ужасные актерские физиономии действуют не адекватно (или напротив, адекватно) возбуждающе, и моя спина и прочие филейные части покрываются царапинами и бороздами нежного сладострастия. Впоследствии, играя с подобными экзальтированными представительницами, я облачался в долгополую плотно прилегающую рубашку на шелковой или вискозной основе.

Оставив удовлетворенную, обезволенно распластавшуюся голубку в одиночестве, я, уже про себя, неслышно двигая челюстями, отправляюсь в ванную комнату и становлюсь под душ, с остервенением и вялостью смывая с себя пену лицедейского пота. Дверь ванной слегка приоткрыта или просто незаперта не по моей забывчивости, а с сугубо практической целью.

Не разрешившись от перевозбужденного семени, я не чувствую, что достиг нирваны или совершенства, если следовать рекомендациям восточных медитативных секс-мудрецов, утверждающих, что способность мужчины, своею волей удержавшего в себе собственное семя при половом сношении, – есть величайшая способность мужской воли, которая далеко не каждому дается в этом подлунном чувственном мире…

Вместо гордости за свои мужественные способности во мне преобладают совершенно противоположные чувства, а именно – недоуменного, запыхавшегося лесоруба, взявшегося валить прелестную лиственницу, подобравшегося под ее пахучий душистый подол со своей увесистой мотопилой «дружба», и вместо сладостного ожидаемого падения, – нескончаемо нудный визг тупящихся зубьев пилы, трудный лесорубный пот, прихватываемое дыхание, – а таежная красотка и не помышляет задираться кверху подолом…

И, разумеется, мой организм сам подсказал выход из этой тупиковой ситуации: нужно взять дело в свои собственные руки, точнее, в руку, – рукоблудие, вот до чего докатился я со своей психопатической студенческой привычкой.

Занимаясь суррогатным удовлетворением самого себя, я опять же мучил свое воображение, что вот-вот дверь ванной распахнется, и моя утомленная и сто раз удовлетворенная голубка застанет меня за этим, в сущности, постыдным, унизительным (прежде всего для нее, для ее женского самолюбия) самоистязанием.

И со всей отчетливостью представивши момент появления, я таки освобождался от чугунной тяжести спермы, выстреливаемой с точностью кумулятивного снаряда в сторону ожидаемого противника…

И однажды подобным экзотическим способом я пригвоздил на месте мою законную суженую, угодивши ей прямо в доверчиво обнаженную левую грудь. Остолбенелость жены сменилась не обморочной контузией, не пошлым натянутым смешком, не искренним удовольствием по поводу вскрывшейся подпольной эротоманности, которую она всегда во мне подозревала, мило, по-свойски приговаривая: «Я знаю, ты тайный эротоман. Нет, ты признайся – ты тайный эротоман!» – а сама между прочим, расстегнувши мою ширинку, пролезала вовнутрь своими нежными, чуткими пальчиками визажиста-косметолога и, бережно щекоча там, намеревалась выпустить на свободу ее законную упружистую игрушку.

И ежели я не очень упрямился, а напротив, подыгрывал ее эротическому настроению, то вскорости предмет ее вожделенных грез, невозмутимо покачиваясь, выходил на незапланированный моцион, и уже на прогулке, налившись молодецкой фиолетово-околышной ядреностью, готов был претерпеть накативший вал нежности, который на него исподволь, с паузами лицезрения, обрушивала моя явная и отнюдь не тайная эротоманка-жена.

Так вот, на втором году нашей совместной законно-расписанной жизни (а женился я с приличной по обывательскому мнению задержкой, аж в тридцать пять), углядев подобное сперматозоидное безобразие на своей каучуковой тридцатилетней виноградине, моя цыганистого смачно ренуаровского образа супруга молча продефилировала вглубь ванной, и, приблизившись ко мне, нахально пристывшему, не думающему укрыться за малозамызганный пластиковый спасительный барьер, без размаха одарила меня супружеской и совсем не визажистской дланью, изукрасив красноватой печатью мою слегка побледневшую от переживательных импульсов ланиту.

Будучи малообразованным христианином, я не догадался подставить противоположную щеку, вместо христианского смирения я невнятно не то матюгнулся, не то по-французски сказал: благодарствуем, и невежливо задернул прямо перед ее носом пластиковую занавесь, и уже оттуда из-за полупрозрачного укрытия придумал более вразумительную фразу:

– Однако не думал, что живу среди психопатов…

И включивши душ, окончательно уверовал в дальнейшую свою неприкосновенность. Жена же, как оказалось, придерживалась на мой счет полярного мнения. Одним роскошным движением пластиковый барьер был порушен, а следующим, полным звериной чувственной грации она перемахнула и утвердилась в ванной, вытолкнув меня из-под бодрящих прохладных струй, которые по ее команде сменились на теплые, ласкающие.

Нежась под этим женским возбуждающим потоком, она потянула меня к себе, в свою теплую женственную компанию, вжимаясь в меня всем своим ренуаровским телом, растирая остатки кумулятивного моего разряда по моей интеллигентской (без плашек мышц) волосатой груди.

Всяческими прижиманиями своего удобистого тела, в особенности плотным и совершенно не отвисшим, недряблым гузном, она-таки умудрилась завести мой слегка потрясенный организм, и в один из волнительных «тыловых» моментов, она перегнулась вперед с проворством акробатки и сама же направила мое воспрянувшее дальнобойное жерло в свой переувлажнившийся двухарочный тоннель.

Разумеется, залпа так и не последовало, как ни тщилась самодеятельная командорша, как ни крутилась своим, охлаждаемым душевым водопадцем, тоннелем, – все старания были впустую.

Потом в постели у нас состоялся приятельский разговор на тему моей скрытой сексопатии. Я честно, как на уроке любимой учительницы, признался, почему никак не получается правильно закончить это, в сущности, элементарное домашнее сочинение, когда никто не мешает, не стоит над душой, – ни учительница добрейшая и всепонимающая, ни подлый нежданный школьный звонок…

Понимаешь, кузнечик, это и плохо, что никто не мешает. Помнишь, месяц назад твоя тетка у нас загостилась. Все верно, и ты, и я в усмерть от нее устали, от ее интеллигентных, неслышных тапок. А зато, кузнечик, какие ночи были у нас… А уехала, все! Помнишь, ты переживала, что я несколько перетрудился, переработал. Переутомил наш аппарат. А причина моей холодности элементарна. Потом все как бы восстанавливается. И с твоей помощью, и я пытаюсь фонтанировать воображением. Но главное, не получается. И поэтому вынужден бежать в ванную и… И ждать, что вот-вот ты войдешь!