– Вот так-то!

– Вот так-то! – столь же сдержанно повторила девушка. Он сидел неподвижно, и она добавила: – Я вас не оставлю. Прощайте.

– Прощайте? – переспросил он с какой-то мольбой, но не сделав при этом ни одного движения.

– Я не очень-то знаю, как все будет, но я вас не оставлю, – повторила она. – Ну что ж. Прощайте.

Он мгновенно выпрямился, швырнул в сторону сигарету. Лицо его горело.

– Послушайте… послушайте!

– Нет, не надо; я должна вас сейчас оставить, – продолжала она, как будто не слыша его слов.

– Послушайте… послушайте! – Он попытался снова взять ее за руку, не поднимаясь, однако, с места.

Но жест его окончательно все решил: в конце концов, ведь это было не лучше, чем если бы он пригласил ее на ужин.

– Вы не должны идти со мной. Нет, нет!

Он снова отшатнулся, совершенно пришибленный, словно она его оттолкнула.

– А нельзя мне проводить вас до дому?

– Нет, нет. Позвольте мне уйти. – У него был такой вид, как будто она даже его ударила, но ей это было все равно, и голос, которым она произносила эти слова – можно было подумать, что она и на самом деле рассержена, – звучал с такой силой, как будто она приказывала ему: «Не смейте за мной идти!»

– Послушайте, послушайте, – невзирая на все, молил он.

– Я вас не оставлю! – вскричала она снова, на этот раз уже гневно, после чего не ушла даже, а убежала. Пораженный, он только глядел ей вслед.

Последнее время мистер Мадж был так занят своими пресловутыми планами, что на какое-то время перестал донимать ее уговорами перейти работать в другую контору. Однако по прибытии в Борнмут, который оказался выбранным для их совместного отдыха в результате длительных прикидок, расположившихся, должно быть, исключительно на несчетных заполненных цифрами страницах очень засаленной, но вполне пристойной записной книжки, все уводившее в сторону возможное было развеяно в прах, и в силу вступила стремительная необратимая явь. Планы с каждым часом все больше вытеснялись действительностью, и наша девушка испытывала большое облегчение, когда, сидя на пирсе и глядя на море и на людей вокруг, она видела, как тает их розоватый дымок, и чувствовала, что с каждой минутой этих подсчетов становится все меньше и меньше. Стояла чудеснейшая погода, и там, где они поселились – что было для нашей героини отчасти помехой, но отчасти и облегчением, – ее матери удалось подружиться с хозяйкой, и молодые люди могли поэтому располагать большей свободой. Родительница ее на протяжении всей этой недели в Борнмуте наслаждалась пребыванием в душной кухоньке и нескончаемой болтовней; последняя достигла уже таких пределов, что даже сам мистер Мадж – по натуре своей обычно склонный выведывать все тайны и, как он признавался сам, слишком пристально во все вглядываться – иронизировал по этому поводу, сидя со своей нареченной где-нибудь на скале или на палубе парохода, перевозившего их в виде плотно сжатых частиц огромного предающегося радостям жизни целого на берег Дорсета или на остров Уайт.

Сам он снимал комнату в другом доме, где быстро постиг, как это важно – не упустить ничего из виду, и не скрывал своих подозрений касательно того, что губительное взаимное потворство дурным страстям под кровлей, где жила его будущая теща, проистекало скорее всего от чрезмерной ее общительности. Наряду с этим он в полной мере понимал, что эта дама причинила бы ему больше беспокойства, не говоря уже о больших затратах, если бы она всюду ходила за ними по пятам, чем теперь, когда для того, чтобы удовлетворять свои вкусы, сущность которых они неизменно обходили молчанием, она вручала своей квартирной хозяйке какие-то суммы, как будто в уплату за чай или за банку варенья. Таковы были возникавшие перед ними проблемы – таковы те повседневные преимущества, которые ему теперь надо было взвесить; нареченная же его, пока длился ее отпуск, испытывала странное и вместе с тем приятное и почти томное ощущение какого-то спада. Она чувствовала, что у нее совершенно нет сил что-то делать, что ей хочется раствориться в тишине и отдаться во власть воспоминаний. Ей не хотелось ни гулять, ни ездить на пароходе; ей достаточно было сидеть где-нибудь на скамейке и любоваться морем, и не быть в конторе Кокера, и не видеть клерка. Она, казалось, все еще чего-то ждала, и это что-то было сродни бесчисленным обсуждениям, в результате которых в масштабе всего земного шара нашла себе место эта их маленькая, проведенная в праздности неделя. Что-то в конце концов действительно появилось, но вряд ли это могло достойным образом увенчать с таким трудом возведенное здание.

Всякого рода приготовления и меры предосторожности были в такой степени присущи самой натуре мистера Маджа, что стоило только одним из этих растений увянуть, как рядом тотчас же вырастали другие. Он уж, во всяком случае, всегда был способен обдумывать во вторник проект поехать в четверг в Суонидж на пароходе, а в четверг – рассуждать о том, не заказать ли рубленые почки в субботу. Помимо всего прочего, у него была еще одна никогда не покидавшая его способность: он неукоснительно добивался определенности насчет того, куда они пойдут и что будут делать в такой-то день, если первоначальные планы почему-либо не осуществятся. Словом, ему было чем себя занять, и его возлюбленной никогда еще не доводилось так пристально все это разглядеть. Но надо сказать, что занятия его меньше всего мешали ей сейчас жить так, как ей этого хотелось. А хотелось ей, чтобы все осталось так, как есть, если только все вообще могло длиться. Она готова была даже без огорчения примириться с тем, что бережливость ее жениха доходила до того, что те гроши, которые они платили за право находиться на пирсе, принимались в расчет при выборе других развлечений. Постояльцы Лейдла и Траппа, те умели развлекаться на свой лад, а ей вот приходилось сидеть и выслушивать, как мистер Мадж рассказывает о том, что он мог бы сделать, если бы не пошел купаться, или о том, как бы он хорошо искупался, если бы ему не надлежало делать чего-то еще. Он, разумеется, всегда был теперь с ней, всегда сидел рядом; она видела его больше, чем «ежечасно», чем когда бы то ни было, больше даже, чем это могло быть, если бы, поддавшись его уговорам, она перешла на работу в Чок-Фарм. Она предпочитала сидеть в самом дальнем углу, подальше от оркестра и чуть в стороне; из-за этого у них нередко возникали размолвки: мистер Мадж постоянно напоминал ей, что надо садиться поближе, для того чтобы лучше оправдать затраченные на удовольствие деньги. Но убедить ее было трудно, ибо сама она считала, что все затраты оправданы уже тем, что ей удается видеть, как события минувшего года смыкаются и сливаются воедино, как они преображаются от удивительной перегонки, превращающей грусть и нищету, страсть и усилие – в знание и жизненный опыт.

Она была довольна тем, что так преодолела их (ибо она убедила себя, что это действительно так), и самым странным было то, что она уже больше не тосковала по проходившим перед нею картинам недавнего прошлого и ее не тянуло к этому прошлому возвращаться. На солнце, на ветру, среди всех морских запахов оно стало казаться ей чем-то фантастическим и далеким. А коль скоро мистеру Маджу нравилось смотреть на проходившие мимо процессии – и в Борнмуте, и на пирсе, совершенно так же, как в кварталах Чок-Фарм или где бы там ни было, – то она приучила себя относиться без раздражения к тому, что он принимался всякий раз считать их участников. Среди последних особенно выделялись препротивные женщины, чаще всего толстые, в белых башмаках и мужских фуражках; они неизменно привлекали его внимание, но ей это было все равно; это не были люди из высшего общества, из мира Кокера, и Лейдла, и Траппа, однако они предоставляли ему безграничные возможности блеснуть своими способностями – памятью, глубокомыслием и остроумием. Никогда еще она не была с ним так терпелива, никогда не удавалось ей так легко склонить его на безудержную болтовню, меж тем как она сама втайне от него вела в это время свои разговоры. Это были разговоры с собой; и если оба они были до чрезвычайности бережливы, то ее бережливость – искусство, которым она овладела сполна, – заключалась в уменье затрачивать минимальное число слов, достаточное для того, чтобы собеседник ее не спохватился и продолжал говорить – непрерывно и невозмутимо.