И вот однажды Саня, такой раскайфованный, заходит домой, а в гостиной сварена из толстых прутьев большая железная клетка.

– Это еще зачем?!

– А затем, гад!

Саню туда втолкнули, и решетка захлопнулась. Сначала он думал, что это шутка. Потом надеялся, что это его решили попугать. Потом бился об эти прутья, рычал, угрожал, но всем было пофиг. Потом начал просить прощения и клясться самыми страшными клятвами. Через несколько дней ему в клетку втолкнули раскладушку и небольшой тазик, который был ему вместо параши. Воду и жратву ставили на пол. И он, к своему ужасу, понял, что это не шутки… В клетке он провел восемь месяцев.

С тех пор уже много лет про героин он даже думать не может без спазма в горле. Сверстники, с которыми он кололся, кто не сидит, – все умерли. Саня сейчас успешный человек, помогает другим, и родителей своих любит, и относится к ним с большим уважением. И родители его, действительно, это уважение заслужили.

В две тысячи пятом году ко мне пришла встревоженная женщина по фамилии Соловьева и сказала, что у нее пропал племянник. Обычный парень, положительный. Он у нее был единственный близкий человек. Она обратилась во все правоохранительные органы, но никто мер не принимал. Я стал ей помогать. В результате все как-то сдвинулось.

Стали заниматься. Поняли, что парень убит, и даже приблизительно догадывались, кто убийца, но тело не нашли. Дело возбудили, но толком расследовать никто не стал, время прошло, улики исчезли, и дело похоронили. Она ходила по инстанциям, но ничего не могла добиться. Пришла ко мне. Мы включились изо всей силы. Вмешалась прокуратура. Всем напинали, дали по шее – выговоры, неполное служебное, депремирование и т. д. Все забегали. Что-то стронулось, потом опять заглохло. Она снова пришла ко мне. Я написал кучу запросов. Всем опять напинали. Потом опять все заглохло. Она опять пришла ко мне. Я договорился, что ее примут в окружной прокуратуре и лично примет начальник ГУВД. Снова все стронулось с места. А так как работать никому неохота, а убийство, не раскрытое по горячим следам, вообще маета, – опять все заглохло. Мы, как могли, снова качнули, уже через Генпрокуратуру, Администрацию президента – опять все забегали. Потом опять заглохло.

И вот две тысячи одиннадцатый. Она снова пришла. Она все правильно делает. Она не может смириться. Систему от нее уже просто колбасит. Ее никто не хочет принимать. Они извели на нее тонны бумаги. Они отточили свои отписки до виртуозности. Они наполучали из-за нее подзатыльников и оплеух. Но они и дальше будут врать. Чего было проще отработать по горячим следам и раскрыть преступление! Но это надо не спать ночами, сидеть в засадах и мокнуть под дождем. А они, похоже, не за этим сюда пришли, и врать им проще и привычнее.

Чем человека мурыжить, дали бы официальную бумагу, где сказали бы следующее: «Мы, сотрудники правоохранительных органов, занимавшиеся вашим делом и живущие на деньги налогоплательщиков, работать не умеем, не хотим и не будем, и вообще отъебитесь от нас!» – так бы было гораздо честнее.

И вот мы сидим снова, поднимаем все документы и думаем, что делать дальше. Эта скромная, уставшая женщина вызывает у меня уважение.

Что делать-то?

И снова пришла ко мне эта женщина. Она поседела и постарела. За две тысячи одиннадцатый – две тысячи двенадцатый годы она написала во все инстанции сто сорок четыре обращения. Причем все конкретные, по делу. За это время дело несколько раз прекращали, приостанавливали и вновь начинали. Все это время бедная пожилая женщина помогает системе, собирает доказательства, просит, уговаривает, заставляет систему возбудиться и что-то сделать. Система раздражается, злится и проделывает огромный объем побочной работы, чтобы не выполнять свои прямые обязанности!

Но женщина эта будет писать, ходить, записываться на прием, стучаться во все двери и не отступится. И все начальники всего не смогут смотреть ей в глаза. От нее будут бегать, прятаться и скрываться, потому что им стыдно и неловко. Но работать они все равно не будут.

Но она все равно не остановится. Я уважаю эту женщину, и мне жалко ее до слез.

Мужик заходит.

– Слушай, – говорит, – Женя, я к тебе по делу. Может, поможешь чем.

– Ну, говори.

Отвечает:

– Работа нужна. Я сам с Бутки́, работы никакой, четыре пилорамы. В Талице тоже работы нет. Все закрывается.

Я спрашиваю:

– Что ты умеешь делать?

– Да все, что надо. Ельцин моя фамилия…

Я засмеялся:

– Родственники, что ли?

Он говорит:

– Ну да.

Позвонил Юре Потапенко:

– Посмотри, может, сумеешь чем помочь?

Вроде решили.

Я говорю мужику:

– Там люди нормальные, но зарплата невысокая, тысяч пятнадцать.

Он только плечами пожал.

– Да ничего, мы, Ельцины, люди скромные…

Когда я был депутатом Госдумы, у меня на Белинского, 19 на протяжении четырех лет каждый день с утра до ночи работала приемная. Люди шли не переставая. Порой у нас даже стояла очередь от крыльца до второго этажа, и мы работали всегда до последнего посетителя. Двадцать человек нас было – юристы по уголовке, юристы по гражданским делам, специалисты по ЖКХ, по социалке, по медицине, по пенсионерам. Самые разные вопросы приходилось решать. И вся команда наша собралась с улицы. Кто-то отсеивался, кто-то приходил. Но все, кто остался, работали по-честному и в полную силу.

Однажды сижу работаю, полный коридор народу. Вдруг какая-то возня, недовольство на повышенных тонах, и заходит человек.

Люди сердятся: «Он без очереди! Без очереди!»

А я смотрю, это мой товарищ из прошлой жизни.

Он говорит:

– Я на секунду, – и дает мне конверт с деньгами. – Тут, – говорит, – тридцатка. Мало ли что, может, кому-то из пожилых помочь надо будет. Сам смотри, распоряжайся.

Я поблагодарил его, положил деньги в правый ящик стола и сижу работаю.

Заходит женщина. Уставшая, придавленная, волосы гладко зачесаны и забраны на затылке. Села напротив меня и расплакалась. Я давай ее успокаивать, а она плачет всерьез и повторяет:

– Нет, я не верю! Я не верю! – И смотрит в глаза.

Спрашиваю:

– Что случилось-то?

А она говорит:

– Я не верю, что вы взяли за это с меня тридцать тысяч рублей!

– Какие тридцать тысяч?! За что?!

– Ну за то, что написали ходатайство начальнику колонии, чтобы моего сына отпустили по УДО!

Я еще ничего понять не могу: какое ходатайство? Какое УДО?! Какие деньги?!

Она говорит:

– Да вот у вас там внизу-то адвокаты сидят. Они взяли с меня тридцать тысяч и пообещали, что за эти деньги вы напишете ходатайство. А сына не отпустили, а деньги у меня были последние! Но я не верю, что вы могли так сделать. Ведь если бы вы деньги взяли, вы бы ходатайство точно написали!

И я вдруг вспомнил, что пару месяцев назад ко мне пришел один адвокат, с ним бывший сотрудник и еще один знатный общественник и сказали, что хотят помогать и будут оказывать бесплатные консультации нуждающимся. Мы их посадили там внизу, в уголке. Тут я все понял. У меня от ужаса обнесло голову. До меня дошло, что эти подонки убедили бедную женщину, что я требую деньги за это ходатайство, и она поверила. У меня и так-то, кроме имени, ни хрена нету, а тут еще эти скоты за свои вонючие тридцать сребреников и это пытаются отнять.

Я открыл ящик стола и говорю:

– Вот ваши деньги, они мне отдали и просили перед вами извиниться. Они так больше не будут. Поверьте.

А она всхлипывает еще и говорит:

– Я хотела вам в глаза посмотреть. Я должна была убедиться, что вы так не сделаете.

Я успокоил ее, погладил по плечу, проводил, вернулся в кабинет, уставился в стену и хотел заплакать. Но не смог. Зато увидел саблю и понял, что я должен сделать.

Я снял ее со стены, выдернул из ножен, вздохнул и пошел вниз их убивать.