Наконец, собрав силы, все, которые смог, и прицелившись по сохранившейся в мышцах памяти движения, Сеня резко прижал руки к груди, отчего тело его начало перемещаться вперед на слабеющих и подгибающихся ногах. Пролетев, как вагон с горки, пять шагов, он рухнул точнехонько на свою кровать, хлестко, как филе, лицом вниз. И затих там, в состоянии функциональной сомнамбулической комы.

     Входная дверь медленно, с тяжелым перебором, закрылась, стронутая с места на распахе движением воздуха, спровоцированным ускорением Сениного тела.

     Узкий луч света, притиснутый дверью к вытертому деревянному полу, определил и облобызал в темноте такую же узкую кисть Сениной руки, оброненной с кровати.

     Ничто не нарушало воцарившуюся в комнате тишину, лишь где-то на полке слабо пульсировали часы.

     Сеня не сопел, не стонал, не бормотал, не кричал. Он был нем и недвижим. Могло показаться, что он либо мертв, либо спит мертвецким сном, и то и другое было близко к истине, а, между тем, с ним происходили странные вещи.

     Как и всякий организм в подобном надкритическом состоянии, он летал. Летал кувырком.

     Он резко взмывал вверх, оставляя где-то внизу свои внутренности, замирал в некой высшей точке и там с жутью ощущал, как, натянутый струной, зацепившийся за что-то его кишечник вдруг освобождался от зацепа и медленно, а временами и быстро, рывками, собирался в былой клубок в опустевшем холодном животе. Но стоило клубку собраться, как Сеня тут же проваливался в разверзшуюся под ним пропасть, встречный поток рвал легкие в клочья, сердце замирало, прижатое к ребрам, а живот подводило так, что он начинал чувствовать подломленной под себя рукой позвоночник. И потом, в самый последний момент, вдруг резкий вираж в сторону, потом в другую, третью и – остановка. Но тут горизонтальное положение тела нарушалось, ноги шли вверх, туда, где в темноте угадывался потолок, все быстрей, быстрей, не останавливаясь, и вот уже он сам начинал походить на мечущийся вокруг ядра электрон: где ноги, где голова – сплошная неопределенность. И из этой бешеной карусели – снова вверх….

     В голове у Сени от всех этих кульбитов стоял звон, да такой, что вырвись он наружу, во всем общежитии не осталось бы равнодушных. Но звон никуда не вырывался, не мог, потому что Сенины челюсти были крепко сжаты оцепеневшими от долгого усилия мускулами.

     Сеню мутило.

     Почувствовав дальнейшую невозможность удерживать внутри себя все выпитое и съеденное, Сеня, следуя заранее заготовленному и уже не единожды апробированному плану, рывком вскочил с кровати и быстро преодолел обратный путь до двери, ударился об нее телом, всем телом, и остановился. Рядом с дверью, если кто помнит, слева, стоял шкаф, а под ним был припасен специальный таз, который Сеня, не в пример другим, всегда использовал в аварийных ситуациях.

     Сеня нащупал рукой шкаф, который был знаком ему тактильно теплотой деревянного тела, его фактурой и скругленным углом, переместился к нему, и стал медленно оседать, по боку шкафа как бы сползая. Но тут выдержка его подвела, а удача отвернулась, он вдруг потерял равновесие и, падая по сложной траектории, всей своей массой навалился на этот молчаливо равнодушный и потенциально опасный предмет интерьера. При сем под его напором дверцы шкафа то ли открылись, то ли проломились вовнутрь, и Сеня, того не желая, проник в его глухое нежилое чрево. Проник весь, с каблуками. Но на этом не остановился. Скользнув руками по висящим на плечиках шинелям, он провалился в странную, мягкую и гладкую, словно обтянутое шелком тело, пропасть. Руки ощутили податливость и скольжение, после чего его перевернутое головой вниз сознание угасло прежде, чем успело хоть что-то сообразить.

     Соображать что-то Семен начал как раз в тот момент, когда, под действием ударившего в глаза света, в голове его затеплился тусклый огонек. Именно в этот момент он обрел себя, стоящим на пороге своего родного общежития.

     Было утро, призрачное и тихое. Определяя воздух своим присутствием, из подтаявшей синевы неба в полном безмолвии огромными комками опускались снежинки, укрывая непокрытую Сенькину голову песцовой шапкой. Озабоченные новым утром люди, едва слышно шурша свежевыпавшим за ночь снегом, синими призраками проплывали мимо Сеньки, поспешая по своим неотложным надобностям, кто куда.

     Сенька вообще-то верил своим глазам, но не верил тому, что они в данный момент видели. «Как же так, – растерянно думал он, – зима… Чепуха какая-то. Хорошо помню, что еще вчера вечером было лето. Нет… Так не может быть. Зима – это не то. Это не то…»

     Он протер глаза и убедился, что зима не исчезла, и снова подумал, что зима – это не то. Он нагнулся и зачерпнул рукой то белое вещество, что лежало у его ног и нахально выдавало себя за снег. «Это не то», – вновь пронеслось в его голове, но это было холодным, податливым и тающе-влажным, и все-таки пахло снегом. Окунув лицо в снежный пух, он ощутил прохладу и стылое дыхание чужой, посторонней жизни.

     Подумать и решить, что же все это значит, он не успел.

     – Эй, лейтенант! – позвал кто-то рядом.

     Сенька повернулся на голос как раз вовремя, чтобы подошедший человек ткнул его кулаком в живот. В человеке том он узнал Витьку Рогова, старшего лейтенанта из местного авиационного полка. В процессе рукопожатия Сенька успел обрадоваться реальности происходящего, но ему все еще было жутковато и странно, поскольку зиму сейчас он, хоть убей, не узнавал и не принимал.

     – Ты что такой удивленный? – спросил Витька. – Не иначе как перебрал вчера? Старый год провожал, или Новый встречать начал? Ха-ха! Не помнишь? Ничего, бывает! Я вот вчера тоже, в Городе был. К подруге в общагу зашел, а у них там праздник. Знаешь же, как в общаге: участвуют все! Мне пить не хотелось, но пришлось, не откажешься ведь. Рюмку выпил, а дальше понеслось… Не помню уже, встречали Новый, или Старый год провожали, вообще не знаю, что праздновали. Да и не в этом ведь дело! Сегодня проснулся, опухший весь, вот как ты, и понять не могу, где я и что сейчас, еще вчера или уже завтра. Насилу сообразил, что на работу пора. А ты, я смотрю, еще и этого не сообразил, точно?

     Во время Витькиного монолога Сенька улыбался жалкой смущенной улыбкой, на всякий случай понимающе кивая головой, что вовсе не означало, что ситуация стала ему понятней.

     – А что, сегодня пятница? – наугад спросил он и сам не понял своего вопроса, потому что непотревоженное еще словами его горло способно было издавать лишь хрипы, мало напоминавшие нормальную человеческую речь. Иными словами, его речь была нечленораздельной.