Наш старый Профессор тоже там, и моя горничная, и Нана, и все пожилые слуги, знающие меня с самого рождения. Детская, кажется, полна людей. Ребёнок задыхается, кислородных подушек нет, и я дышу ему в рот, чтобы хоть немного помочь. Чьи-то руки пытаются оттащить меня, голоса кричат: "Что ты делаешь, разве ты не знаешь, что эта инфекция смертельна?"

Но я отталкиваю эти руки. "Инфекция? – кричу я отчаянно. – Что это значит? Кого это волнует? Разве вы не видите, что мой ребенок задыхается?"

Затем следуют минуты временного облегчения, когда внезапно голубые глаза широко открываются и пристально смотрят на меня, и улыбка разрывает пересохшие губы, заставляя их кровоточить, и детский голос, звучащий незнакомо из-за дифтерии, шепчет: "Расскажи о Джинго" или "Спой песню про шесть пенсов". И из какого-то неведомого, удивительного источника я черпаю силы, чтобы рассказать о Динго, жёлтом псе Динго, который мчится вечно голодный, щерясь, как совок для угля. И я пою песню про шесть пенсов, пока улыбка не исчезает, глаза не закрываются от боли, не начинается смертельное удушье, и мне вновь приходится дышать ему в рот, чтобы помочь пережить агонию.

"И бежал Динго, жёлтый пёс Динго, голодный до чрезвычайности, скалясь, как крысоловка" … "Пой песню про шесть пенсов, кармашек, полный ржи" … и "Дыши, дыши, дыши в этот задыхающийся ротик" – это всё, что я знаю, всё, что я могу сделать, и всё, о чём я могу думать в эти последние часы. Вдруг сыночек снова открывает глаза, садится в своей кроватке, потягивается: "Ой, хорошо, хорошо!" – радостно смеётся и падает навзничь.

Руки, которые время от времени пытались оттащить меня, теперь крепко сжимают со всех сторон. Голоса твердят, словно невероятный хор в кошмарном сне: "Всё кончено, пойдём, пойдём".

"Всё кончено? Что кончено? – нетерпеливо вопрошаю я. – Я не понимаю!" И вдруг понимаю. В отчаянии я бросаюсь на колени, и последнее, что я помню, – это вкус крема для обуви на моих губах, когда я бешено целую блестящие чёрные ботинки врача. "Спасите, о, молю, спасите моего ребёнка!" – слышу я свой рыдающий голос и проваливаюсь в пустоту. Я тоже заболеваю дифтерией и впадаю в многодневное милосердное забытье.

Алексей Белов-Скарятин

В то же самое время, когда в жизни Эры настал романтический период, связанный с ухаживаниями со стороны графа Александра Фёдоровича Келлера, последующей помолвкой и женитьбой, в семье её самой старшей сестры Мэри разворачивались диаметрально противоположные процессы – их брак с бароном Николаем Александровичем Врангелем, продержавшийся более двенадцати лет, трещал по швам.

Узнать о деталях происходившего удалось из собранного Врангелем портфеля личных документов, хранящегося ныне в Российском государственном историческом архиве (РГИА). Судя по всему, барон был человеком аккуратным и скрупулёзным – общее количество дел в реестре превышает сотню, и десятую часть из них составляют бумаги, так или иначе связанные с событиями, приведшими в итоге к разводу. Там присутствует и переписка с Мэри, Генералом, Маззи, а также родной сестрой (причём не только письма, полученные бароном от них, но и черновики его собственных посланий с многочисленными исправлениями); и отчёты о дознаниях, предпринятых петербургской сыскной полицией и духовной консисторией в связи с обвинением Мэри в её неоднократных супружеских изменах (дополненные любовным посланием Мэри к объекту её страсти); и расписки, доверенности, описи имущества Мэри, передававшегося обратно её родителям после развода; и прочие документы, включая биографические выписки и паспортную книжку Мэри с пометками об изменениях её статуса.

Как упоминалось в предыдущем романе "Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия", венчание Марии Скарятиной с Николаем Врангелем состоялось в православном храме Дрездена в июне 1894-го года (во время двухлетнего путешествия всего семейства Скарятиных за границу для лечения странной хвори, приключившейся с правой рукой тогда ещё совсем маленькой Эры). И к 1906-му году они уже были родителями пятерых детей: трёх дочерей – Марии, Веры и Ксении – и двух сыновей – Владимира и Георгия. Последний, самый младший, появился на свет в сентябре 1903-го – года, который знаменит грандиозным костюмированным балом, состоявшимся в начале февраля в Зимнем дворце. На основе снимков, сделанных по окончании бала лучшими фотографами Санкт-Петербурга, десять лет спустя – к 300-летию дома Романовых – были отпечатаны игральные карты "Русский стиль", и, по мнению некоторых исследователей, прототипом пиковой дамы выступила именно Мария Врангель (Скарятина), ведь только у неё на балу был высокий кокошник как раз той формы, которую мы видим у знакомой всем карточной фигуры из популярной колоды, дошедшей до наших дней.

Фотография Мэри в образе боярыни на балу 1903-го года

Нет ничего удивительного в том, что Мэри была удостоена чести принять участие в столь великосветском празднестве, поскольку её супруг к тому времени уже несколько лет как служил при канцелярии императрицы Марии Фёдоровны и был делопроизводителем управления делами великого князя Михаила Александровича, позже став и его личным адъютантом, а значит и входил в ближний круг императорской семьи. Однако, несмотря на положение в обществе и большое количество отпрысков, любовь по каким-то причинам постепенно покидала их дом. Возможно, виной тому стала полнота Мэри, проявившаяся вследствие рождения стольких детей (даже на фотографии с бала можно с лёгкостью различить её достаточно пышные фор-мы), из-за которой та могла потерять привлекательность в глазах мужа. Как отмечала Ирина в своих воспоминаниях: "В целом только мужская часть семьи ела действительно много, а моя мама, сёстры и остальные женщины довольствовались малым и (за исключением моей сестры Мэри) никогда не полнели; даже напротив, у моей мамы и Ольги были прекрасные фигуры, которые они всегда поддерживали в идеальном состоянии". А возможно, постоянное пребывание барона при Дворе и разнообразные столичные удовольствия (тогда как жена с детьми практически безвылазно находилась в имении Врангелей "Терпилицы") охладили его чувства к ней. Это косвенно подтверждается и словами из письма Генерала, отправленного Врангелю весной 1907-го года, уже после вскрывшихся измен Мэри, в котором тот, как может, пытается предотвратить развод: "Я нисколько не оправдываю поступок Мэри, но напомню слова нашего Спасителя: 'Тот, кто без греха, пусть бросит ей первый камень'. А насчёт твоей безгрешности в отношении неё я сильно сомневаюсь. Вспомни про то, как ты вошёл в нашу семью. А затем какую жизнь ты устроил своей жене? Держишь её взаперти, в деревне, лишённую всяких развлечений. Разве это нормальная жизнь? Ну да это дело твоей совести; относясь с беспощадной строгостью к жене, ты считаешь себя безгрешным".

Как бы то ни было, но к осени 1906-го года в отношениях супругов возникла глубокая трещина. Свидетельством тому являются показания полицейского стражника при имении "Терпилицы" (из крестьян Минской губернии и уезда Першайской волости села Доры) Викентия Михайловича Трембицкого, полученные от него сыскной полицией: "Супругов баронов Врангель знаю хорошо, о поведении Марии Владимировны ничего не знаю, она же часто обижалась и плакала за свою жизнь, говоря, что несёт тяжёлый жизненный крест, муж барон Врангель её не любит, и что ушла бы от него, но жаль покинуть детей; когда уезжала из имения, то очень плакала; живя в имении, она для всех была добра и благодетельница для бедных, жизнь же её была не особенно хороша: барон дома не находился и если приезжал, то уезжала баронесса; расходы на содержание семейства и прислуги были возложены на баронессу, так как барон не помогал; в виду тревожного времени баронесса, боясь жить в имении, хотела уехать в Санкт-Петербург, но барон не пускал; в имении, кроме площадной брани, ничего не слышала".