По его словам, тогда к нему явился Бог, и у меня нет причин ему не верить. В больнице не было ничего, кроме упаковки бинтов, которых как раз хватило, чтобы перевязать его кровоточащие раны. Такое совпадение меня тоже заставило бы дважды подумать. Я продал ему больницу за доллар, и он немедленно превратил ее в монастырь.

Духовные искатели со всего мира, с самыми разнообразными чертами лица, всех религий и рас, совершали паломничество в Кингдом Кам и становились членами ордена. Одни из них – пророки, по крайней мере, могут таковыми являться. Другие – служители Бога, надеющиеся проникнуть сквозь измерения и встать между столпами небесными. Некоторые – алкоголики и наркоманы в поисках последнего шанса на спасение.

В медитации позволено все. Они обливаются потом между кострищами и пентаграммами и говорят на мертвых диалектах. Они продираются сквозь нагромождения Каббалы. Нелегкое путешествие.

Некоторые искупались в крови, и призраки их жертв резвятся в тенях пустых палат. Лукреция Муртин стала монахиней – невестой Летающих Валенд – и может своей пустой глазницей видеть бедных привидений. Сестра Лукреция говорит, что слышит младенцев, плачущих в детской.

Технически я – монах по доверенности. Здание монастыря до сих пор носит мое имя, и аббат Эрл считает меня по меньшей мере благотворителем, если не истинным верующим.

Иногда я трапезничаю с братией и соблюдаю правила, когда нахожусь в ордене. Облачаюсь в капюшон и мантию с чертополохом и колючками, распеваю молитвы, разговариваю только между шестью и семью часами вечера. Я храню целомудрие и не произношу святое имя Валенды всуе.

Тут все возможно, словно при ходьбе по канату на диком ветру.

ДЖОНАС ЦИТИРУЕТ НАЗВАНИЯ симфоний, поэм и комедий, которые хранятся в принадлежащей ему трети коры головного мозга. Больше он почти ничего не может делать самостоятельно, но это не имеет значения. Его слова страстные и правдивые. Манера исполнения, замысел, градации тона и точность языка добавляют глубины самовыражению. Все это посвящено Саре, которая спит рядом с Фредом в гостиной. «Любовная песнь Альфреда Дж. Пруфрока», «Странная парочка», «Барни Миллер», «На заброшенном кладбище», токката, концерт мандолины, «Раз к смерти я не шла – она ко мне явилась в дом», «Трое – это компания», «Я люблю Люси», «Вальс цветов», «Либестройме», «Остров Гиллигана», «Уилл и Грейс», «Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы», «Флот Макхейла», «Бернс и Аллен», «Луна и тис», «Сайнфельд», «Адажио», «Прибытие царицы Савской» – пожалуйста, приди ко мне, я жду тебя, я всегда буду ждать…

Он всхлипывает как ненормальный, а едкие слезы разъедают его горло, пока Себастьян тихо хихикает, а Коул хранит странное молчание.

ПОЛНАЯ, НО ТУСКЛАЯ ЛУНА не в состоянии осветить внутренности пикапа. Кем бы ни была эта сущность, она без моей помощи прекрасно устроилась у меня на коленях. Она пахнет смертью, но это сейчас ни черта не значит. Волосы у нее огненно-красные – при дневном свете они казались бы просто рыжими, но сейчас это масса раскачивающегося пламени, которое разливается по моему животу вплоть до колен.

Она издает звуки, которые можно принять за экстаз или агонию при убийстве. Сложно сказать. В баре сегодня вечером не было ни одной женщины. И как она нашла меня? Лес. Думаю, она появилась из леса. Она проводит ногтями по моим ногам вниз и вверх, делая при этом еще и мелкие движения, словно выцарапывает на моей коже отрывочные, но сильные изречения. Я пытаюсь их разобрать. Это наклонный шрифт с хорошо очерченными линиями, черточкой у буквы t, точкой над i и свисающим хвостиком у буквы g. Много пассивных глаголов. Число точек с запятой не велико, но довольно много слов выделены курсивом.

Каждый новый раздел, имеющий заголовок, начинается с прописных букв, выведенных каллиграфическим почерком в нарочито библейском стиле. Тут множество примечаний, которые сами по себе содержат материал для дальнейших ссылок.

По мере приближения моего оргазма она начинает писать намного быстрее. Мы словно в середине важной гонки, которая будет иметь значительные последствия. Внезапно меня переполняет отчаяние. Я знаю, что мне нужно побороть ее, прежде чем она сможет завершить свои заклинания и пробудить какую-то иную форму страха.

Я яростно кончаю ей в рот – в то, что может быть ее ртом, – но она больше не пользуется языком в моих целях. Только в своих. Говорит со мной или с кем-то еще, с чем-то еще, что приближается сквозь огромный густой лес, окружающий парковку. Она повторяет ключевые фразы – имена, условия, мольбы, требования – и продолжает давать новые обещания.

Изречения на моей плоти зажглись, и в пикапе стало светлее. Ее лицо остается в тени; оно спрятано в черноте, у которой всегда острые зубы. Деревья гнутся на ветру, их листья сворачиваются и скукоживаются от обжигающего зловонного дыхания.

Я приближаю ее лицо, выставляя бедра вперед и надеясь таким образом помешать ей писать, но она училась и тренировалась слишком долго, чтобы моя уловка сработала. У нее отличная дисциплина.

Так что я издаю всхрап и с силой хватаюсь за ее холодные жесткие волосы. Моя сперма течет ей в горло, если оно вообще у нее есть и если рот и руки связаны с чем-то определенным. Когти сжимаются на моих бедрах – это была суровая гонка, но я победил и сумел избежать очередной ловушки.

Чье-то тяжелое присутствие отступает в кустарник. Она продолжает сосать, пока мой пот не высыхает, кожа не становится холоднее, а член опять не твердеет.

Мы продолжаем – на этот раз, вероятно, с другими последствиями.

ДРАБС НАДЕЛ ОДЕЖДУ, и мы пьем кофе у него на кухне. Сейчас с ним все в порядке, он – земной человек, у которого есть всего один язык. На какое-то время он оставил Бога или, может, Бог покинул его. Может, Христос наконец сжалился над ним. Драбс поднимает уровень сахара, насыпая чайную ложку с горкой в слегка терпкий горячий кофе.

В утреннем свете, падающем на его плечо, черная кожа, украшенная бусами, сияет чистотой. Он одновременно и хочет, и не хочет говорить о Мэгги – так мы разрываемся с девяти лет. Я привык и даже отношусь к этому спокойно, а он – нет, и никогда не сможет. О пустой болтовне не может быть и речи: перед нами слишком много тяжелых и мучительных проблем, чтобы найти легкую тему для разговора.

Я знаю, что, если спрошу его о чокнутом, навлеку гнев Господень на одного из нас. Пытаюсь использовать возможность, но он хочет поделиться чем-то другим.

– Сегодня нашли ребенка, в болотных дебрях.

Сердце у меня внезапно сжимается до боли.

– Как долго он там пробыл?

– Только не «он». Нашли девочку. Шесть лет или около того – семь-восемь.

– Ты ее видел?

– Нет, только слышал о ней.

– Кто ее нашел?

– Мать Доди, эта Вельма Кутс. Представь, если можешь. – Я могу и не мешаю ему продолжать со злой улыбкой. – Так вот, представь, приходит туда наша колдунья в поисках корешков, ягод и насекомых для всяких тайных целей. Покрыта грязью по самое не балуй, в руках у нее болотный мох и змеиная кожа, и вот она находит ребенка, лежащего на плоском камне.

Мое сердце готово вырваться из груди, бьется так сильно, что я чувствую вибрацию аж на коренных зубах.

– Это было у плоского камня?

– Я же сказал.

Силы и замыслы сближаются. Я чувствую, что должен бы прийти к пониманию, но до сих пор не достиг ясности.

В свое время мы с Драбсом наткнулись на плоский камень, как почти все дети, хотя не все из нас говорили о нем или хотя бы вернулись к нему снова. Это был камень в виде плиты – может, святыня или жертвенник, поставленный столетия назад. По всей длине плиты шли желобки, служившие для того, чтобы сливать очищающие масла и кровь. Некоторые горожане считали, что камень надо уничтожить, разбить на кусочки, а пыль смешать с солью и развеять по болотам. Другие, как мой отец, полагали, что его следует перевезти, но сохранить, изучать в университете и считать археологической достопримечательностью, заслуживающей определенного внимания.