– Я не нервничаю, просто рассказываю, – деревянным тоном произнес Димчик, не в силах избежать этой медленной пытки.

– А что же ты так покраснел тогда? Жарко, я же говорю, – очень громко сказала Лиза, и девчонки уже не пытались смеяться тише.

– Слушай, ну а что ты все про музеи, да про музеи, скучно! Нас и в Москве постоянно по музеям таскают, – уже почти шептала ему на ухо Лиза. Ее рука шершаво и урывками двигалась все выше по ноге, и даже через джинсовую ткань он чувствовал, как она вспотела. – А испанки-то как тебе? Понравились? – Димчик уже ничего не слышал, и сквозь шум прибоя к нему долетал громкий гогот и пустынное дыхание Лизы прямо ему в лицо.

– Че, Лизка, Димчика совращаешь? – шлепнул ее по заднице вернувшийся с переменки Юра – признанный мачо их класса. От него несло табаком и слухами о том, что он переспал с Ленкой из класса на год старше.

– Придурок, – тряхнула кудрями Лиза, и волна схлынула. Дима еле сполз с парты и побрел к двери.

– Ой, посмотрите, Димчик в штаны кончил, – загоготал Юрка, а за вслед ним заржали и девчонки.

После школы Лиза брела с пустой головой по лужам, в которых растекались весенние какашки. Еще она думала, что, наверное, было бы неплохо съездить когда-нибудь в Испанию или, на худой конец, в Турцию. Обычно Лизины каникулы ограничивались подмосковными лагерями и домами отдыха, куда бабушка до сих пор получала путевки.

На лестничной клетке стоял Димчик. Здесь, в темном подъезде, без поддержки подруг, Лизе стало не по себе. Дима показался ей до такой степени не к месту, как если бы она встретила в зимнем лесу девочку в летнем платьице.

– Дима, ты что здесь делаешь, ты ко мне пришел? – попыталась Лиза стереть неприятное впечатление от встречи.

Дима молчал, и это пугало ее еще больше. Она поднялась на пролет и встала напротив.

– Димчик, дай пройти, у меня сейчас передача начнется, – уже испугалась Лиза. От утренней уверенности в своих женских силах у нее не осталось ничего. Ей стало очень страшно, но закричать было совсем стыдно и по-детски.

Димчик был чуть ниже Лизы, но довольно спортивен и коренаст, как бывают благополучно здоровы мальчики из полноценных семей. Он и сам не совсем понимал, зачем пришел в этот полутемный подъезд, насквозь пропахший кошками и придверными ковриками. Лиза стояла напротив него, уже не такая высокомерная и взрослая, и он заметил, как дрожат её губы. И вот, шум прибоя стал надвигаться все ближе, накрывая своей теплой волной, Дима шагнул вперед, его обдало коричным запахом и жаром ассирийской пустыни, и он со всей силы ударил в это желанное лицо. Лиза даже не вскрикнула, а села на колени, и, закрыв лицо руками начала тихо всхлипывать. Новая волна накатила с тихим плеском, и Дима пнул Лизу в живот, и, не успев удержаться, еще, и еще раз. Теперь она лежала у его ног, все так же бесшумно всхлипывая: сумка валялась рядом, и из нее высыпались на пол разноцветные фломастеры. Теперь Дима пинал без разбору: в грудь, в лицо, которое Лиза все так же закрывала руками, в живот. Он желал уничтожить эту плоть, он хотел вновь ощутить влажную ладонь у себя на ноге, но был уверен, что сможет это испытать вновь только через унижение.

Лиза валялась на грязном цементном полу, и все, что она успела испытать, только удивление, а потом она просто закрывала лицо руками, так и не понимая, что с ней происходит. Внизу хлопнула дверь, и Дима понесся вниз по лестнице.

Лиза вышла из больницы уже через две недели, а Диму перевели в другую школу.

Москва, 2009 г.

После пяти лет жизни в Марокко Москва оказалась незнакомой: сырая стужа, которая здесь называлась зимой, сменилась такой же сырой весной, с пасмурным небом и запоздалыми снегопадами. После школы Петя часами сидел на подоконнике и смотрел на проплывающее внизу Садовое. Окна плавились слюдой, отекали, и ничто не нарушало гробовой тишины его квартиры. Иногда с кухни доносилось мелодичное потренькивание сковородок: это Ира, домработница, готовила ужин. Каждый раз Пете начинало казаться, что уже заклубился запах пряностей и сладкой баранины, смешанный с мятой и апельсиновой водой, но потом вспоминал, что Ира – молдаванка, и тайны марокканской кухни ей незнакомы. Иногда он ходил с родителями в рестораны, но и там все было фальшиво: искусственные запахи и дешевые танцовщицы, после выступления собирающие визитки у подвыпивших мужчин. По дороге домой – молчаливый шофер и мокрый чужой город за окнами.

В школе Петя учился легко и одаренно, а одноклассники казались ему примитивными и дешевыми. Их разговоры его не увлекали, хотя у него, как и у них, было все. Они были такими же фальшивыми, как танцовщицы из ресторана, их яркий пластиковый загар был неуместен, а ровесницы в свои пятнадцать лет напоминали кукол Братц.

Петя был красив, и, пожалуй, с каким-то затаенным сладострастием это понимал. Это тайное превосходство позволяло ему смотреть сверху вниз на пухлогубых девчонок, рисующих стрелы в уголках глаз и наводящих румянец на своих бледных щеках. Московский воздух был несвеж, и с рождения каждый носил на себе печаль постепенного и неизбежного вырождения. Но пока Петя вынужден был жить здесь, хотя родители обещали, что когда он закончит школу, то сможет выбрать университет в любой стране Европы. Для себя Петя уже выбрал Париж – «праздник, который всегда с тобой», и с томлением ждал каникул, когда мог бы уехать из этого серого города, правда, пока только под присмотром.

Петя мысленно подгонял каждый день, пришпоривая каждую секунду, чтобы вырваться из этого вечного Садового кольца с этими вечными пробками и вечным низким небом. И читал, читал, читал: дедушка оставил огромную библиотеку, от которой мама так и не решилась избавиться. Пете неожиданно понравилось читать именно эти старые книги, переворачивать засаленные листы со следами слез, капель чая и кофе, крови, пропахшие табаком и чужими духами, и видеть, как время трепещет своими хрупкими крылышками за каждой перелистываемой страницей. Это чтение добавляло Пете еще больше к его чувству превосходства, и он постепенно выстраивал прозрачную стену между собой и всеми остальными. «Что ж, лорд Байрон, пожалуй, был не меньшим снобом», – часто думал он, в который раз с отвращением подмечая ограниченность своих знакомых и друзей.

Его высокомерие и стройный профиль тореадора манили окружающих, которые с безотчетным болезненным чувством тянулись к нему. Учителя ощущали в Пете эту внутреннюю силу, и, списывая это на врожденную харизму, прощали ему некоторую категоричность и насмешливость. Так и подходил к концу этот первый после Марокко учебный год: в московской серости, среди книг, Фон Триера и Бертолуччи, в ожидании тепла и на вечеринках, где Петя раскуривал кальян и снисходительно поглаживал виснущих на нем девчонок по выпуклым детским попам. Он мог легко поиметь любую, но почему-то это не вызывало в нем ничего, кроме чувства брезгливости. Ни одна из его знакомых не напоминала Лив Тайлор из «Ускользающей красоты», а меньшего ему не хотелось. Правда, пару раз Петя с приятелями заказывал проституток – дорогих, по вызову. Они приезжали на тачках с охраной, и от них веяло пороком и безразличием. Девушки делали свою работу, и уезжали, не оставляя после себя никакого привкуса на губах. По крайней мере, от них не пахло молочными поросятами, а запах депилированых подмышек и промежностей можно было с натяжкой сравнить с пряными запахами морских стран, а самих проституток – с портовыми шлюхами.

Внезапно темно-слякотное течение жизни с постоянным электрическим освещением оборвалось бурной и мгновенной весной. Московская весна оказалась такой потрясающе яркой, что Петя ошалело вдыхал ее каждый день, а глаза никак не могли привыкнуть к сочному зеленому цвету. Небо поднялось и заголубело, и словно воздуха стало больше на посветлевших улицах. Теперь не нужно было сидеть по домам и барам, и Петя плутал по московским подворотням и курил траву в пустынных дворах. Иногда он гулял в компании с приятелями, но еще больше ему нравилось в одиночестве исследовать этот город. Петя теперь совсем по-другому видел здания, мимо которых проходил сотни раз: с домовыми знаками, старинной лепниной и полуистлевшими статуями. Его радовало пряничное веселье кирпичных церквушек и известковая шероховатость крепостных стен, но больше всего он наслаждался сиренью, которая была повсюду. Словно и здесь было что-то от южных стран. В каждом дворе, где оставался хоть кусочек земли, обязательно был огромный куст сирени. Пете было так замечательно сидеть на нагретом бордюре под ее цветочным дождем, что он почти полюбил этот город.