Телефон вместе с симкой я разобрала на запчасти и утопила в нашей буйной реке. С ними почили и все фотографии, видеоролики и страстная переписка. Купила новый, о котором давно мечтала и сменила номер.

А бананы…

Бананы я люблю и по сей день. Они словно ключик взломали меня и научили наслаждаться сексом до потери сознания. Главное, побольше смазки…

Ночь сияла звездами за окном и дышала крепким морозом.

Звезды мерцали блестящими праздничными одеждами и водили хороводы вокруг молодого яркого полумесяца, отсвечивающего тени от хат и рассыпающего искры на белом свежем снегу.

В самой дальней хате на краю села у самого леса средь глубокой ночи теплился огонек в окне, а из трубы стоял густой столб белого дыма.

За большим столом при свете закопченных свеч сидели две бабы, одна старая другая молодая, и пили чай из пахучих трав в прикуску со сдобными пончиками, аромат которых лишал ума и праведных мыслей.

Печка тихо потрескивала поленьями и жаром красила щеки, с мороза не успевшие отойти и побелеть, как следует.

– Че Гришка-то? – кивнула баба Нюра в сторону Оксаны.

– Да ну его, – шмыгнула носом она и откусила полпончика, набив полный рот, чтобы невозможно было отвечать на вопросы.

– Любезник оказался Гришка твой, – хмыкнула баба Нюра в ответ.

– Ну да… от стога к стогу… – невнятно согласилась девка.

– Проучить бы его, Оксана. Чтоб до ветру ходить не мог. И от ветру тоже не мог. Может отсушим его?

– Баба Нюра… – испугалась Оксана такому пожеланию и скривила нос.

– Че баба Нюра, баба Нюра… Был в мои годы любезник один, так я ему отсушила, бобылем остался неприкаянным. Гад такой…

– У тебя тоже был? – засмеялась Оксана и кивнула, ожидая, что та поведает историю.

– А как же. Они во все века были…

– Расскажи…

– А че рассказывать-то. Рассказывать-то и нечего. Отсушила и все. И твоего отсушим, – встала баба Нюра из-за стола и пошла к печке дров подложить в прожорливый огонь.

– Ну, расскажи. Не просто ж отсушила, а что-то он накуролесил…

– Сначала ты расскажи, как он в сарай тебя заманил? Окаянец эдакий, – громко стукнула она кочергой по ведру с поленьями.

– Ну, как… Провожать пошел от хаты Ясненых, там мы брагу пили и песни пели с девчатами да с ребятами, хохотали до колючек в животе, а потом по хатам пошли спать. Я хмельная была немножко, а он придерживал меня за бочок, говорил, чтоб не свалилась в снег да не отморозила себе, что в тепле надо держать. Жамкал меня всю дорогу, а возле хаты своей в губы поцеловал слюняво и сказал, чтоб дальше сама шла. А я ног не чувствую, баб Нюра. Замерзли совсем. Голова тяжелая и кружится. И в снег так захотелось мне лечь и укрыться им потеплее, да заснуть послаще. Я и села в сугроб. А Гришка подхватил меня и потащил во двор, и в сарай теплый. С сеном. Ну а там…

– Что там?

– Ну, ты как будто не знаешь, баб Нюр. Спрашиваешь тоже…

– Не знаю. Неведомо мне. Но интересно, – улыбнулась она своей широкой хитрющей улыбкой.

– Так у тебя ж был любезник. Как же не знаешь?

– Они ж разные бывают. Рассказывай, а то я тебе тоже так же «ну, ты как будто не знаешь…» – перекривила она Оксану и хитро сощурила глаза.

– Ну, упали мы в сено, и он навалился на меня. Стал целовать опять в губы. Облизывать, кусать. Я чуть всплакнула. Уж больно было. А потом он начал одежу снимать…

– Че у него? Елда ого? – баба Нюра показала руками сазана.

– Не… Такой, – девка отрезала ладошку пальцем.

– Карасик? – удивилась она и как-то сникла.

– Ну такой, да… жаренный еще…

– Так там и сушить нечего, – вздохнула баба Нюра и махнула рукой.

– Соленый на вкус и пахнет рыбой тухлой, – сморщилась Оксана и тоже махнула рукой.

– Так-то немытый. Мытый он сладкий, да пахучий… Помню Василя своего. Ой, – довольно сложила руки баба Нюра – мылся все время. Мог щек не умыть, а елду намывал, аж блестела.

– Большая была?

– О! Сазан! – показала баба Нюра с удовольствием размер Василя.

– Ого, – девка не на шутку испугалась. – Так он куда-то такой? Как его то? Мне карася было больно пускать, а тут такая рыбина…

– Так-то ж, потому что сухо было у тебя, а рыбы мокроту любят, чтоб нырять да выныривать было хорошо, а нам бабам приятно и щекотно.

– Ну, баб Нюра… ты уж удивила меня. Скажи еще, что тебе то нравилось, когда сазан такой заныривал.

– Ой, как нравилось, Оксана. Чтоб до самого дна заныривал и бился там, как оглашенный. Аж зазудело от думки одной. У тебя Гришка был только?

– Ну да. Кто ж еще? И так хватило, – вздохнула она и стала со стола прибирать.

Белая скатерть с вышивкой да рубленными кружевами по краям украшала комнату и придавала праздничный вид. Оксана смахнула крошки в руку и выкинула в ведро для помоев.

– Так ты ему сазана-то и присушила? – вдруг вспомнила она и уткнулась взглядом в раскрасневшуюся бабу Нюру.

– Ну, да. А что ж, заныривать стал-то по всей деревне. В чьем только пруду не был гад такой. Мне такое распутство не по душе. Отсушила разок и все пруды высохли одним махом.

– А сама-то тоже осталась без обеда, – засмеялась Оксана.

– Так у меня образ его был, да и другие рыбехи заплывали. Не такие великаны, но тоже живые, да юркие.

– Что за образ такой? Писаный что ли?

– Писаный… – засмеялась баба Нюра, запрокидывая голову назад. – Дуреха. Сейчас покажу тебе.

Баба Нюра встала, прошла в кладовую и вернулась тут же со свертком. Она бережно положила его на стол и размотала простынь. На льняном отрезе лежал деревянный кол, широкий в объеме и длиной с сазана. Он был гладкий и чуть закругленный с концов.

– Это че? – спросила Оксана, понимая, что это и есть его деревянная елда. Вернее, ее образ.

– Он, – вздохнула баба Нюра и по ее щеке побежала слеза.

– А что ж ты ревешь-то. Поставь его да любуйся…

– Стара я уже для утехи. Сухость одолела, да и приятности уже нет. Помирать скоро, – вытерла она слезы кулаком и кивнула девке.

– Чего это?

– Тебе его отдам…

– Ну, не. Что я с ним буду делать? Куда я его? Как? Не… Мой пруд маловат будет, да и сух он всегда был. Да и что такое приятное в этом, я не знаю, – засуетилась Оксана, то хватая подол юбки, то бросая его и прихлопывая ладошкой.

– Хочешь научу?

– Так я ж не за этим к тебе, баб Нюр… я ж уже на…

– Научу, а там сама решишь. А сейчас давай мыться.

– Баб Нюр…

– Иди, кому говорю, баня уже парует.

Ох, банька. Горячо да парно. Враз всю дурь сводит она – лечебница души и тела.

Оксана с закрученной наверх косой, прикрывши макушку тряпкой, сидела на верхах, чтобы уж наверняка вытравить из сердца да из дум окаянного гуляку Гришку. Бабского прихвостня да любезника, что хитрыми уловками заманил на свой сеновал пол села и ее, девку наивную да ладную. И, если бы только заманил, так и привязал к себе путами невидимыми. Что жизнь стала совсем не милой и не радостной. Хоть в петлю лезь.

Хорошо, что тетка Оксанина про бабу Нюру поведала да к ней и отправила на лечение от недуга. Сказала, что она одна ведает средство от привязок и сердечных болей, потому что «ведьма она потомственная». Оксана и заранее не боялась колдовских чар бабы Нюры, а когда в избу ее вошла, так и вовсе успокоилась. Ей лишь хотелось поскорее, чтобы баба Нюра достала свой магический нож и отсекла Гришку от сердца ее.

А старушка и не торопилась вовсе. Все разговорами, да чаем с травками угощала, еще и баньку справила добрую.

Оксана улыбнулась блаженной улыбкой.

Ее распаренное тело открывалось в жару и начинало цвести, покрываясь росой да ручьями соленой воды.

Маленького роста, чуть полновата, с большими стоячими грудями и округлыми крепкими бедрами она пахла здоровьем, молодостью и изобилием. Оксана чуть склонила голову набок, закрыла глаза и прогнулась в пояснице. Грудь ожила ее и задышала. Розовые соски сморщились и затвердели навстречу горячему и жгучему воздуху. Округлый упругий живот заволновался, задрожал и расслабился от удовольствия. Коленочки вдруг раздвинулись, давая кудрявому лону поймать приятного тепла и покраснеть от прилива волнительного.