Теремрин с любовью смотрел на её глазки, которые ещё были закрыты, на слегка приоткрытый прелестный ротик, он ощущал едва заметное, в такт лёгкого дыхания, движение девичьих грудок, касающихся его груди. Он уже наполнялся неистребимым желанием повторить немедля всё, что было ночью, он ещё не думал ни о чём, что ожидало впереди, но если бы задумался, наверное, не смог бы назвать всколыхнувшиеся в нём чувства любовью. Эго озарила влюблённость, возникшая внезапно, под воздействием чего-то невероятного, оказавшегося в какой-то момент выше его сил. Этому способствовало сопереживание горю прелестной девушки. К этому звали её искренность и доверчивость, её откровенность и в тоже время её несомненные чувства к нему. Она едва скрывала их. Всё это привело к невероятной вспышке, последствия которой не прошли до утра, будоража его волшебными, неповторимыми воспоминаниями.

Было уже не очень рано, но в воскресный день вряд ли кто-то мог побеспокоить, тем более, все таблетки, препараты, анализы закончились по причине скорой выписки. В таком положении, в котором оказались они с Татьяной, Теремрин мог бы пролежать целую вечность, если бы смог сдержать горячие желания. Он не только созерцал, но и ощущал её ноги, которые сплелись с его ногами. А Татьяна всё спала счастливым, безмятежным сном, и он несмел прервать это её чудесное состояние. И тогда он вдруг попытался воскресить и закрепить в памяти до мельчайших подробностей всё, что произошло этой невероятной, волшебной ночью. Он хотел запомнить всё, что бы когда-то, может быть скоро, а, может быть в будущем, воспроизвести в рассказе, повести или даже романе эту жаркую ночь, причём, воспроизвести так, чтобы те, кому доведётся прочесть искромётные строки, правильно восприняли написанное и смогли разделить с ним его восторг.

Наконец, Татьяна приоткрыла глаза и несколько мгновений лежала, не шевелясь, соображая, что с нею и где она. Это походило на медленное возвращение в реальность бытия.

– Боже! Неужели всё это не сон?! – прошептала она, ещё теснее прижимаясь к нему. – Как я мечтала о том, что просто познакомлюсь с вами, просто заговорю, а о подобном не только помышлять не смела – подобное было за пределами мыслей моих. Боже! Я не могу передать того, что испытала – у меня нет слов. Ещё вчера я шарахалась от мужчин, я боялась любого прикосновения… Всё это после того…

– Не надо о плохом. Постарайся забыть… И почему вдруг снова на «вы»?

– Ещё не проснулась, – пояснила она. – Я хочу сказать, что плохо осознаю, что со мной творится, и что я говорю. Не знаю, что нужно говорить?

Теремрин улыбнулся, но тут же и посерьёзнел. Ему радостно было слушать то, что она говорила. Но в то же время нарастало некоторое беспокойство, потому что мера ответственности за содеянное, и за то, что он продолжал делать, пока ещё робко, но постучалась в его сознание. Он прогнал неприятные мыли и закрыл прелестный ротик Татьяны горячим поцелуем, проложившим путь к новым ласкам, столь же бурным и горячим, которым уже не мешал дневной свет. Напротив, им хотелось не только чувствовать – им хотелось видеть друг друга.

Они не наблюдали часов, а потому вряд ли могли потом сказать, сколько длилось это дневное продолжение того, что было ночью. А в плотно зашторенное окно палаты всё настойчивее пробивались солнечные лучи. Вот один из них дерзко осветил её глаза, и она, зажмурившись, тихо и радостно, как-то очень по-детски засмеялась. Собственно, до взрослости ей было ещё далеко, несмотря даже на перенесённое испытание. Она ничего не умела, ничего не знала, и Теремрина это приводило в ещё больший восторг. У неё ещё не пропало чувство стыдливости, и она попросила его отвернуться, чтобы пойти принять душ. Пора было собираться домой.

Он нехотя выпустил её из своих объятий, успев поцеловать всё, до чего дотянулся губами, пока она перекатывалась через него к краю кровати. Она ушла, и он с восторженным трепетом окунулся в подушку, которая хранила ещё её необыкновенный девичий аромат.

Увидев его, уткнувшегося в подушку, она испуганно спросила, что с ним, и когда он резко повернулся к ней, на какие-то мгновения забыла, что стоит перед ним во всём великолепии обнажённого тела. Он притянул её к себе, обнял, и она с величавым достоинством приняла ласки, позволив ему коснуться губами сначала одной, а потом второй грудки. Тело было прохладным и свежим после душа, капельки воды кое-где остались, не убранные полотенцем, и сверкали на тронутом загаром животике в свете всё того же дерзкого солнечного лучика, ещё недавно заставившего её радостно зажмуриться. Капельки сбегали вниз, и он провожал их горячим взглядом, ощущая желание следовать за ними всем своим существом.

– Ты неутомим, – очень ласково и мягко сказала она.

– А ты?

– Мне неловко, – тихо молвила она, покраснев. – Но, наверное, тоже.

И снова они слились в клубок страсти и взаимного восторга. Причём страсть их не была страстью животной, той, что обычно рекламируют определённые фильмы, снятые полоумными режиссёрами – их страсть была нежной и трепетной, ибо он старался не обидеть её ни малейшим неласковым или резким движением, и, как опытный дирижёр, деликатно, но настойчиво добивался синхронности в каждом действии, в каждом движении.

Но наслаждения не могли продолжаться бесконечно. Близилось время обеда. В палату вполне могли заглянуть, чтобы узнать, не случилось ли что с больным. Завтрак по выходным пропускали многие, но на обеде бывали практически все.

Теремрин и Татьяна медленно направились к проходной и, не сговариваясь, остановились у той скамеечки, где он утешал её накануне.

– Здесь я решилась, – сказала Татьяна, положив руку на спинку скамейки.

– На что решилась? – переспросил Теремрин.

– Решилась остаться, потому что в том состоянии я не думала ни о чём, кроме одного – хотя бы ещё чуть-чуть побыть с тобою рядом.

Она казалась уже совсем другой, нежели накануне, да, наверное, она уже, если и не стала, то становилась другой, осознавая себя женщиной, а не смертельно обиженной девушкой, коей была после того, что сделал с ней Стрихнин.

Нежность и любовь присутствовали и во взгляде её и в каждом движении, в каждом прикосновении к Теремрину, и, порою, ему становилось мучительно больно оттого, что не может ответить на её чувства в полной мере, ответить так, как должен был ответить обаятельной, милой и желанной женщине. Он начинал понимать, что именно минувшей ночью Татьяна по существу и стала женщиной, несмотря на то, что случилось с нею ранее. Его приводили в восторг внешние данные Татьяны: красота, молодость, обаяние. Но он увидел в ней, в её душе добрые и светлые начала. Они обнажились после того, как разрушилась искусственная личина, которую она пыталась напустить на себя. И действительно, этим утром, ещё до её пробуждения от сна, в ней проснулась удивительная женщина, которая только и может проснуться при прикосновении настоящего мужчины, а не обуянной гордыней слабоумной особи в штанах, утратившей, а, может, и вовсе никогда не имевшей железного стержня ратника, воина, витязя в душе и в характере.

Теремрин сдал экзамены на право называться мужчиной-витязем, а не мужчинкой. Он сдавал эти экзамены в суворовском военном и высшем общевойсковом командном училищах (а уже без этого, то есть без армейской службы, трудно причислить особь, нацепившую штаны, к мужскому, мужественному роду). Он сдавал экзамены, командуя взводом, ротой, батальоном в войсках и в горячей точке, рискуя собою во имя выполнения боевой задачи и ради спасения подчинённых, он продолжал сдавать эти экзамены и теперь, следуя в службе твёрдой Державной дорогой. И никому неведомо было, какие ещё суровые испытания ждут его впереди на этой Державной дороге. Успех же его у женщин объяснялся не только внешним обаянием, но и внутренним содержанием, да ещё тем, что женщины при нём всегда ощущали себя женщинами, а не партнёршами для удовлетворения страстей. И Татьяна своей тонкой душою ощутила то, что, быть может, ещё не смогла объяснить словами.