– В детинце…– мрачно ответил Барма. Он не хотел больше врать, унижая ложью самого себя: неужели Хлебослава – госпожа ему, чтобы он боялся ее гнева.

– Почему не приходил домой? – Хлебослава явственно чувствовала, что случилось нечто, что перечеркнет всю ее жизнь. Мягким покорным голосом она будто пыталась защититься от этого, не допустив положения, когда ей могут сказать, что-то плохое в лицо. Также как сейчас она подала его любимое блюдо, словно оно сможет задержать главу семьи в доме, где все остальное ему опостылело.

– Был занят…– Барма отложил ложку в сторону. Он посчитал, что все-таки правду ей тоже не следует пока говорить.

– Чем был занят? – все также сдержанно спросила Хлебослава.

– Чем-то…– Барма был удивлен неожиданным самообладанием своей супруги. Почему она не могла быть такой всегда? Зачем она возмущенно вопила по любому поводу, будь то разбитый горшок или новости княжества…

– Тебе нравится еда? – Хлебослава не ждала похвалы. Она надеялась на то, что ошиблась, предположив, будто муж остыл к ней. Его внешний вид и поведение указывали на то, что он уже не тот же самый Барма, не тот ее рачительный и мудрый супруг, радеющий о благополучии только этого дома.

– Слава, собери мою одежду и сложи в котомку…– Барма встал из-за стола. – Я поживу в детинце…

– Как это?..– опешила Хлебослава, которая никогда не допускала, что он может куда-то деться. Ее Барма всегда с ней: верен и терпелив. А она в свою очередь старается для него, всю жизнь свою она кинула ему под ноги, ни дня не жила ради себя. – Зачем в детинец уходить?

– У меня много хлопот с приездом князя…– ответствовал Барма и пошел к поставцу, где в корзинке на верхней полке хранились его личные вещи: некоторые украшения и памятные предметы. В доме было тихо. Прежде Барма наслаждался бы этим покоем. Но сегодня эта могильная тишина свидетельствовала о том, что этот дом умер для сердца Бармы.

– Но для этого необязательно покидать поместье! – Хлебослава была права: от княжеского детинца до жилья Бармы было рукой подать.

– Обязательно…– Барма больше не хотел ничего с ней выяснять. А видя, что она не складывает его вещи, как было велено, он сам принялся собирать котомку.

– Ты хочешь от меня уйти? – Хлебослава почувствовала, как к горлу подступил ком.

– Как я могу? – Барма не мог бы бросить Хлебославу. По правилам, ему не воспрещалось завести себе еще одну семью, но при этом не пренебрегать уже имеющейся. Речь, конечно, не о любви: он не обязан обожать безразличную ему женщину, но должен помогать ей до конца своих дней. – Для тебя ничего не поменяется: ты по-прежнему будешь занята собой и своими детьми…

– Собой?! – возмутилась Хлебослава. И ее показное спокойствие улетучилось. Да она порой не успевала даже умыться, не то что заниматься «собой» в значении прихорашиваться и красоваться, примеряя бусы и зыркая в серебряный поднос на свое отражение. – Разве я собой занималась все это время?! Я не досыпала, не доедала, половину жизни меня тошнит и рвет! А другую половину я без сна ночью и без покоя днем! Каждый год я рвала свои недра, рожая тебе детей, половина из которых умерли! Эти младенцы исчезали один за другим, оставляя мне боль и покалеченное тело! И теперь ты говоришь, что я занята собой?! – кричала Хлебослава, которую взяла неодолимая обида.

– Ну вот и славно…Теперь ты отдохнешь…– рассудил Барма, не понимая, как циничны его слова. Несмотря на суровый внешний вид, мужчина не менее восприимчив к печалям, чем женщина. И вот теперь Барма видел лишь себя самого и свои переживания. Он не готов терпеть все это и дальше, не готов мучиться в доме, где ему уже ничего не нужно. Он хочет, чтобы ему было хорошо.

– Отдохну?! Ты использовал меня всю мою жизнь, а теперь выбросил в костер, как сломанную игрушку?! – Хлебослава была тысячу раз права, рассказывая ему о своих бедах. Она только не могла знать, что он не понимает ее. Это не в его животе зрели дети, которых потом нельзя было накормить материнским молоком. Это не он сам изменился до неузнаваемости под действием тяжелых лет, не щадящих даже самую утонченную красоту. Это не он сам погряз в домашних делах, которые никем не считались важными и не уважались.

– Я не выбросил в костер…– пожал плечами Барма. Он полагал, что раз продолжит снабжать Хлебославу и детей всем необходимым, то большего и не нужно. Ведь, по сути, так и было в последнее время. – И если я использовал тебя – то это прекратится. А ты продолжишь использовать меня и дальше. Обеспечение у тебя останется, не переживай. Но сам я не хочу оставаться с женщиной, которой не нужен как мужчина.

– Значит, дело все-таки в другой женщине! – вспыхнула Хлебослава, которая подозревала эту причину и до их разговора. – Ты предал меня! Я всю жизнь была верна тебе! Всю жизнь я была только для тебя! И теперь, когда я уже не так красива, как раньше, ты нашел мне замену!

– Представь себе, я тоже был верен тебе. И я не нашел замену. Я просто хочу быть там, где я нужен…– Барма закинул на плечо котомку и двинулся в сени.

– Обожди, давай погуторим, обсудим все, – спохватилась вдруг Хлебослава.

– Нет, слишком поздно…– Барма почувствовал долгожданное облегчение: он выиграл. Хлебослава наконец признала, что он нужен ей. Но, как уже он сам сказал, слишком поздно – он не останется здесь, что бы она ни делала. А Хлебослава делала многое: она принялась кричать, плакать, настаивать, умолять, хватать мужа за рукава, распинаться в дверном проеме, мешая ему пройти. Проснулись дети, которые поспешили на помощь матери. Но их подмога не дала желаемых плодов – Барма лишь еще пуще поспешил отсюда прочь. Его ждала молодая Услада и новые приятные впечатления.

А Хлебославу ждала нестерпимая мука. Скорбь, боль и отчаяние захватили ее. Хотя Барма не помогал ей по дому и с детьми, давно не лелеял ее и не хвалил, а время от времени и обижал. Но то, что он ушел, превзошло все его проступки, в ее глазах. Это было унижение и предательство, которые невозможно было снести. Словно с нее живьем содрали кожу, не могла Хлебослава ни есть, ни пить. Она то корила себя во всем, то обвиняла Барму. Дети пытались утешить ее, но становилось только хуже. Тщетное желание вернуть супруга сменилось ненавистью и болезненным озлоблением. Хлебослава не могла понять, что между ней и Бармой есть лишь одно существенное различие: она была готова терпеть что угодно и сохранять семью, а он не желал быть несчастным даже ради этой же семьи.

****

Ярило Вешний выдался ясным и теплым. Солнце припекало, ветер утих, по небу лениво плыли пышные облака.

В избе Велемиры шла суматоха: сборы на праздник, который должен был продлиться с зари и до ночи. Княжна наряжалась, желая на торжестве быть самой красивой женщиной для Трувора. Последний же до сих пор возлежал на перинах и зевал, хотя и ему уже следовало бы начать собираться.

Во дворе послышались голоса, которые ворвались в горницу через распахнутое окно. Особые обрядовые песнопения должны были привлечь внимание Ярилы:

– Ярило просыпайся, Ярило наряжайся!

– Землю отмыкай! Росу выпускай!

– На поле ядренистое, на поле колосистое! – пели голоса за окном.

– Я не понял, что значит «Землю отмыкай»? – заслушавшийся песней Трувор чуть не вывихнул себе челюсть зевотой. Он никак не мог заставить себя подняться. А все потому, что он и его други во главе с Рёриком вчера опять легли под утро. Велемире не нравился такой распорядок дня, но она понимала, что необходимо перетерпеть.

– Это праздник плодородия и мужской силы! – торопливо цепляя колты к своему красивому убору, нравоучала Велемира. – Отмыкать землю, значит, сделать с ней то, после чего появятся плоды! – пояснила Велемира.

– Дай-ка я тебя разок отомкну, – шутливо предложил Трувор, ухватив Велемиру за подол и потянув к себе.

– Да что ты! – весело рассмеялась княжна, польщенная вниманием и страстью любимого. Височные кольца так и зазвенели на ее кокошнике. Не отличающаяся значительными внешними данными Велемира чувствовала себя желанной и красивой рядом с Трувором. Впрочем, как и любая другая женщина, оказывающаяся возле него. – Собираться надо…Нас уже ждут во дворе…Родной мой, – Велемира устремила свои исполненные любви глаза на Трувора, которого боготворила. Она впала в зависимость от его ласки, которую он отдавал легко, а может, и не только ей. – Потерпи до вечера…– Велемира уже поверила в силу своих женских чар, вообразив, что Трувор, и правда, томится в ожидании ее благоволения.