— Братцы, гляди! — пронеслось откуда-то слева, и Архип, оглянувшись, увидел, как из засеки с дикими воплями лавой хлынуло на них конное войско, которое вел, сверкая великолепным панцирем, какой-то знатный татарин на черном боевом скакуне.

Этого и ждал Ермак. Вмиг левый фланг казацкой флотилии ощетинился стволами пищалей, и на врага обрушился шквал выстрелов. Конная лава словно опрокинулась, смешалась, прекратив наступление. Еще один залп, и ордынцы попятились назад. Истошно ржали испуганные лошади, убитые всадники, запрокидываясь, валились из седел. Знатный татарин, выхватив саблю, что-то крикнул в ярости своим воинам и первым бросился в бой. Войско послушно бросилось следом за ним. Еще один залп — и черный конь знатного татарина с истошным ржанием полетел кубарем, подмяв своего всадника.

— Маметкул ранен! Маметкул ранен! — пронеслось по рядам испуганных всадников, и атака их вновь захлебнулась. Это было сигналом для казаков.

— За мной! — проревел Ермак и первым бросился на врага. Архип видел, как его в правое плечо, укрытое кольчугой, ударила стрела, но атаман, только лишь на мгновение припав на колено, вскочил вновь и ринулся дальше. Казаки кинулись следом за ним. Затем он увидел, как знатного татарина уносят на попоне прочь с поля боя. Прицелившись, Архип выстрелил, и один из спасителей Маметкула рухнул лицом вниз в истоптанную землю. Только лишь на секунду замешкавшись, слуги царевича понесли его дальше и вскоре скрылись за спасительной засекой. Чертыхнувшись, Архип принялся заряжать пищаль, искоса наблюдая за ходом сражения.

Сеча была ожесточенной, яростной. Он видел, как два татарина яростно рубили одного казака, затем одного из них развалил саблей Богдан Брязга, но он тут же был сбит с ног наехавшим на него всадником, которого вышибла из седла казацкая пуля. Крики, ругань, скрежет железа, выстрелы, ржание лошадей. Сколько раз Архипу уже довелось видеть и слышать это! С вершины берега все летели и летели татарские стрелы, разившие и казаков, и ордынцев. На соседнем судне кто-то из казаков, дабы прицелиться, приподнялся над бортом, и впившаяся ему в живот стрела свалила его на дно струга.

Архип стрелял, не переставая, уже с остервенением заряжая пищаль. На мгновение, ему показалось, что татарские всадники потеснили казаков и через какую-то долю минуты начнется истребление. Вот Никита Пан, выхватив саблю, повел еще один отряд на помощь Ермаку, и тогда татары дрогнули окончательно. А казаков было уже не остановить — они кинулись к вершине побережья, откуда ордынцы осыпали их стрелами. Тут уже и сам Архип не вытерпел, скинул пищаль на дно струга и, взявшись за свою саблю, тоже бросился на берег. Возле него бежали Карчига и Ясырь. Они перегнали Архипа и уже карабкались по пологому холму, на вершине которого стояли две пушки сибирского хана. Самого Кучума уже не было — он со своей ногайской стражей покинул поле боя, как только был ранен Маметкул. Архип, скользя по серебристой от инея траве, лез следом за всеми, и только лишь услышал сверху окрик:

— Берегись!

С вершины холма на казаков, прорывая в земле глубокую борозду, покатились пушки — не сумев произвести ни одного выстрела, ордынцы, прежде чем обратиться в бегство, скинули орудия в реку. Архип успел отскочить в сторону — пушка с оглушительным скрежетом и грохотом пронеслась рядом с ним, тяжестью своей гулко взрезав воздух, и на полном ходу целиком влетела в реку.

— Гляньте, братцы! Ермак пушки вражьи заговорил! — крикнул кто-то из казаков, и его поддержали радостным свистом и улюлюканьем.

С вершины холма Архип наконец увидел столицу Сибирского ханства — обветшалый тын, поросший мхом, приземистые деревянные башни, немногочисленные землянки и множество юрт. Войско ордынцев спешно отступало, оставив свой город врагу.

Красное кровавое солнце глядело на устеленный трупами Чувашский мыс. Озверевшие казаки остервенело дорезали раненых татар, сдирали с них теплую одежду, обувь, шапки, оружие. Поодаль на побережье складывали в ряд погибших казаков — их оказалось чуть больше десяти. Архип, почуяв дикую усталость, скинул саблю, сел на землю и уставился на захваченный город, в раскрытые ворота которого уже вбегали казачьи ватаги. Архип еще не осознал, что горстка казаков сумела победить и обратить в бегство несметное войско сибирского хана. Пошарив по груди, Архип вынул из-под зипуна свой оберег, висевший на черной веревке у него на шее, и, не отрывая взгляда от раскинувшегося пред ним Искера, торопливо поднес его к губам.

В октябре произошло событие, всполошившее весь двор, а за ним и Москву — супруга государя Мария Нагая родила сына. Мария, счастливая, но еще не хворая после родов, держит плачущего младенца на руках, ждет, когда поглядеть сына придет сам государь. А вокруг нее хлопочут уже окрыленные, светящиеся от радости родичи. Афанасий Нагой тискает за плечи брата Федора, ставшего дедом, и приговаривает тихо:

— Теперь мы сильны! Сильны, братец…

Иоанна приносят на носилках, и все окружение Марии тут же отступает в стороны, клонит головы. Она сама, держа на руках уснувшего младенца, с улыбкой глядит на мужа, ожидая его похвалы или теплого слова. Но царь с холодным безразличием взирает на завернутого в пеленки сына, еще одного наследника, появившегося на закате его жизни. Однако Иоанн поздравляет супругу, целует ее в лоб, спрашивает о здоровье.

— Дмитрием назовем, — вновь взглянув на новорожденного, заключает Иоанн. Видимо, он решил назвать последнего своего отпрыска в честь первенца, родившегося тридцать лет назад и так же названного Дмитрием. Прежде чем покинуть покои жены, Иоанн все же дотронулся до головки сына, улыбнувшись краем губ, огладил его сморщенное крохотное личико. Мария с великой радостью наблюдала за мужем, но затем улыбка сошла с ее губ — непонятно почему, но она взглянула иначе на происходящее: едва живой отец, передвигающийся теперь только на носилках, и только появившийся на свет сын, росток новой жизни, коего отец навряд ли успеет взрастить. И от этого сердце словно сжалось в тиски, до того стало печально за обоих, да и за себя…

Афанасий Нагой же торжествовал. Уже не так страшны были вести о желании Иоанна взять в жены родственницу английской королевы ради сомнительного союза. Ведь теперь у него есть сын, здоровый, коего можно воспитать для будущего управления страной, лишив царевича Федора права наследования. И Годуновым ничего не останется делать, кроме как в спешке покидать столицу, ибо Афанасий Нагой сделает все возможное, дабы оградить новорожденного Дмитрия от любой опасности…

Спустя некоторое время в столицу пришло донесение Пелепелицына о том, что казаки Строгановых не помогли ему отстоять Чердынь и самовольно ушли в поход на Сибирское ханство. Тогда имя Ермака узнал весь московский двор. Тотчас была созвана дума. Бояре наперебой говорили об излишнем своевольстве богатых купцов, о том, что война с Кучумом сейчас России не нужна, что надобно бы слать посольство в Искер… Но и царь, и дума осознавали, что поделать уже ничего нельзя. На том же заседании думы Иоанн продиктовал грамоту для купцов Строгановых:

«А Васька Пелепелицын писал нам, что купцы Аникеевы, дав Ермаку людей, не смогли защититься от Алея и позволили ему грабить, жечь и разорять свои земли. То из-за вашей измены — вы вогуличей, и вотяков, и пелымцев от нашего жалования отвели, войной на них ходили, тем с сибирским ханом рассорили нас, а волжских атаманов к себе призвав, воров наняли в свои остроги без нашего указу. Ермак с товарищами ушел бить вогуличей, остяков и татар, а Перми ничем не подсобили. Когда вернутся казаки из похода, вы бы их у себя не держали, а отправили в Чердынь. Ежели указ не исполните, в том на вас опалу положим большую, а атаманов и казаков, которые вам служили, а нашу землю выдали, велим перевешать».

Иван Федорович Мстиславский был сам не свой на собрании думы. Хоть и сумел высказать свое недовольство Строгановыми, мысли его были совсем о другом — в доме боярина при смерти лежал его младший сын Василий. Пышущий здоровьем юноша, недавно заполучивший боярский сан и вскоре собиравшийся жениться, угас внезапно и быстро, что стало сильным ударом для старого князя и его семьи. Василий так и не оправился…