Это было последнее известие, которое услышал Никита Романович Захарьин перед тем, как слег от грудной хвори. Ослабленный душевными переживаниями и тяжкой для его лет службой, он простудился на морозе, когда, носясь по Москве верхом и в распахнутой шубе, денно и нощно готовил рать для похода на черемисов.

В горнице полутемно и душно, пахнет свечами и целебными снадобьями. Подле ложа на полу стоит таз, куда больной сплевывает мокроту. Утопая в подушках, Никита Романович слабой улыбкой приветствует вошедшего к нему старшего сына и говорит тихо:

— Федюша, отвори окно, воздуху хочется.

Федор исполняет просьбу отца, и в тихие темные покои с ярким светом морозного солнца врывается свежий холодный воздух и отдаленный шум городской суеты.

— Вот так, хорошо, — улыбнулся Никита Романович, закрыв глаза.

— Звал, батюшка? — стоя у окна, спросил Федор.

— Присядь, — молвил тут же сделавшийся серьезным отец и указал на стоявшее рядом с его ложем резное кресло. Сейчас, глядя на осунувшееся, посеревшее от болезни лицо Никиты Романовича, Федор видел, как сильно тот постарел за минувший год, который забрал разом и супругу, и любимого сыновца, царевича Ивана.

— Молви, что там, — тяжело сглатывая скопившуюся мокроту, просит старый боярин. Федор был теперь единственной нитью, связывающей его с внешним миром, и старший сын стремился знать обо всем, что творится в государстве.

Сейчас Никиту Романовича волновала судьба воевод Хворостинина и Воротынского, ибо уже ведал он, что государь велел схватить их. Федор поведал отцу, что ратников, коих разбили черемисы, по приказу Иоанна прилюдно избили палками, а воевод Хворостинина и Воротынского, из-за коих основное войско не подоспело вовремя на поле битвы, он подверг бесчестью — их обрядили в женские платья, в коих велено было им молоть жерновами муку. Никита Романович мрачно выслушал это известие, но был рад тому, что государь не стал предавать их смерти, а ядовитые насмешки и стремление опозорить всячески кого-либо были частью государева нрава.

— Со дня на день ожидается приезд папского посла из-под Пскова, — продолжал Федор, с волнением глядя на влажный от пота костенеющий лик отца. — Сумеешь поправиться к тому времени?

— Встану! — ответил Никита Романович и, дабы доказать, что у него хватит на то сил, с трудом приподнялся в своем ложе. Федор бросился помогать ему, поправил подушки, помог отцу улечься на них, поправил покров.

— Подай! — хрипло проговорил Никита Романович, указывая на кувшин с водой. Федор налил воду в чашу, сам начал поить отца. Боярин жадно хлебал, влага ручьем текла по его поредевшей пепельной бороде. Напившись и отдышавшись, утер рукавом сорочки мокрое чело и снова улегся на подушки.

— Отче, что нам делать теперь? — отложив опорожненную чашу, вопросил Федор. Никита Романович понимал, о чем спрашивал сын — какую позицию их клану стоит принять при дворе? После смерти царевича Ивана дальнейшие планы Захарьиных по приходу к власти, вынашиваемые десятилетиями, ныне имели под собой рыхлую основу вместо прочного, возводимого ими так долго фундамента. Очевидно, что на царевича Федора семья Никиты Романовича не имела столь сильного влияния, как клан Годуновых. Новый наследник без памяти влюблен в Ирину, свою супругу, потому семья ее для Федора дороже и роднее любого придворного клана, пусть даже и близкого по родству.

Никита Романович отчетливо помнил холеное, сытое лицо Дмитрия Годунова с его маленькими бегающими глазками, и мудрый, твердый взор Бориса Годунова. Эти двое настораживали опытного царедворца, пережившего самые тяжелые годы правления Иоанна — Дмитрий пугал своим непроницаемым ликом, в коем невозможно было порой что-либо прочесть (а, стало быть, он способен очень на многое!), Борис же пугал той силой ума, что движет целыми пародами и государствами. Борис обладал ею, чут ье никак не обманывало опытною боярина.

Тут же Никита Романович вспомнил гордое, красивое лицо Ирины и рано лысеющего, несуразного царевича Федора. Вспомнился и покойный царевич Иван — таким, каким Никита Романович запомнил его — статным, с царственной осанкой и добродушной, искренней улыбкой Анастасии. Затем вспомнился в гробу, холодным, умиротворенным, торжественным, и стало невыносимо больно. Ненависть, кою Никита Романович давно испытывал к Иоанну, после гибели царевича укрепилась еще сильнее — безумный царь сам погубил и династию, и свою страну. Что ждет Россию дальше? И кажется, за блеском куполов белокаменных церквей, венчавших великую Русь, боярин уже видит черный густой дым грядущих бедствий и несметные вражеские полчища, что, подобно псам, безжалостно рвут на части несчастную державу. Господи, убереги!

— Знаешь, о чем я все чаще думал в последние годы? — проговорил Никита Романович, глядя перед собой. — Что надобно было послушать тогда Протасия. Примкнуть к нему…

Федор нахмурил чело. О казненном троюродном брате его давно не говорили в кругу их семьи, а отец, оказалось, носил тяжкие мысли о нем все это долгое время.

— Надобно было тогда действовать, приложить все усилия и заставить Иоанна отречься, отдать престол царевичу Ивану! Да! Надо было! Может, смогли бы мы спасти державу от этого позорного мира, а возможно, и выиграть войну. Не хозяйничали бы шведы в Новгородской земле, не потеряна была бы Ливония и выход к Балтийскому морю! Может, был бы на пресные более мудрый и великодушный правитель, с коим вкупе подняли бы Россию с колен! Разве посмели бы черемисы, сибирские и крымские татары грабить наших послов, зорить юрода и деревни, ежели бы страна была сильной? Разве нро-сили бы помочь папу римского и латинян замирить нас с ляхами? О, ежели бы я тогда мог поступить иначе…

Федор был в смятении и ужасе — за всю свою жизнь он впервые видел слезы отца. Они сначала копились в уголках его глаз, блестели росой, затем хлынули ручьем по дряблым щекам.

— Я отдал Протасия палачам, вступившись за царевича Ивана, дозволив царю опозорить меня, когда стрельцы до нитки обобрали наш дом… Я дозволил свершиться всему ужасу и смертям, что были потом… Нет мне прощения!

Старый боярин крепко зажмуривал полные слез глаза и хрипло всхлипывал, кусая кулак. Федор мрачно глядел на отца, молчал. Утерев слезы и глубоко вздохнув, Никита Романович молвил:

— Я всегда стремился защитить свою семью. Всех вас. Это было моим долгом и делом всей жизни. Потому я обходил стороной все крамолы и заговоры против государя, лишь бы тень подозрений не пала на наш род. И я заклинаю тебя, Федор, защищай свою семью. Делай все возможное. Слышишь?

Федор рухнул на колени перед ложем отца и, схватив его все еще крепкую длань, поднес к губам. Никита Романович другой рукой дотронулся до темных вихрастых волос сына, огладил их. Тут до уха Федора донесся уже твердый, наполненный прежней силой голос отца:

— Я не дозволю никому отобрать то, что нам должно принадлежать. И я не забыл всех тех, кто строил нам козни. Не забыл…

Федор, стоя на коленях, поднял свой взор и увидел, что Никита Романович глядит куда-то в открытое окно, и во взоре его разгорается пламя, страшное и безжалостное.

— Ирина бездетна, за все эти годы она так и не смогла родить. Здесь брешь стены, кою Годуновы возводят вокруг несчастного царевича Федора. Подождем… Мы будем ждать…

Только при возвращении в Москву Поссевино осознал, что сложность его миссии еще впереди. Главная цель — признание царем главенства папы римского над собой — казалась уже не столь очевидной.

Его спутники, Стефан Дреноцкий и Микель Мориено, коих Поссевино оставил подле великого князя, должны были в его отсутствие проводить с приближенными Иоанна беседы о вере, прознавать о государственных делах в Московии, в общем, быть глазами и ушами Антонио. Но тут иезуита ждало разочарование.

— Государь приставил к нашим покоям стражу и велел не покидать наше обиталище, — жаловался, жалко выпучив глаза Мориено, Дреноцкий утвердительно кивал за его спиной, взволнованно глядя на Поссевино.