Сначала, для затравки, выяснили, кто командовал гарнизоном. Из офицеров выжил только один. Его тут же показательно расстреляли.

Затем стали выводить пленников по одному и интересоваться у публики, достоин ли этот человек жить.

Некоторых женщины готовы были рвать на куски. Таким практично прострелили головы, не откладывая надолго.

У некоторых боевиков нашлись защитницы, причем довольно активные. Видно, какие-то постоянные и обоюдовыгодные связи между боевиками и жительницами поселка были.

Забавная история случилась с одним боевиком: у него нашлась активная защитница и не менее активная противница. В процессе дискуссии женщины вцепились друг другу в волосы. Революционерам пришлось проводить более детальное следствие, опрашивать свидетелей. Оказалось, дама, требовавшая смерти боевика, – его брошенная содержанка и мать стайки его детей, а защитница – ее более удачливая молодая соперница.

Трибунал приговорил боевика к жизни. И обязал, под страхом расстрела, содержать брошенную семью.

Зачистка и разбирательство заняли время до вечера.

Мы отвели технику в сторону от жилья, я распределил дежурства и вышел из тела – ушел отдыхать.

***

Когда я уже нацелился посмотреть с Ириной какую-нибудь фантазию, постучался в связь директор нашего горнорудного филиала в Мокамбо.

Мужик был в панике. Ему в филиал подсунули медный карьер, отжатый у европейцев и подаренный нам мэром. Еще и склады всякие, но склады – то дело терпимое. А вот карьер – нет.

Казалось бы – карьером больше, карьером меньше – какая разница? Есть разница.

В нашей шахте трудятся роботы. И руду возят автоматические траки. И даже ту руду, которую мы скупаем в соседних деревнях, принимают роботы, а дальше она попадает в нашу обогатительную установку и идет в общем потоке. Вся информация доступна. Все работает по понятным правилам. Перенастройка производства делается удаленно.

На новом карьере трудятся живые люди. Местные живые люди, которые непонятно разговаривают, непонятно, чего хотят, непонятно, как ими управлять.

Посмотреть на карьер наш директор не может, потому что он в Сибири, а карьер – в Африке. Лично с рабочими пообщаться он не может, потому что у них нет коммов. Комм есть только у местного управляющего. Получается, вся информация может быть получена и передана только через него. А можно ли ему верить?

Я пообещал зайти завтра на этот карьер, посмотреть, поговорить, решить, что делать.

Директор предложил полностью автоматизировать разработку.

– Зачем? – задал я сакраментальный вопрос.

– Повысим эффективность.

– Финансовая эффективность упадет. Труд местных так дешев, что замена их роботами не только потребует больших вложений, но и никогда не окупится. Наши роботы стоят больше, чем руда, которую они нароют.

– Зато мы не будем эксплуатировать местных. Они работают за копейки на вредных и тяжелых работах, многие вручную. Портят свое здоровье.

– А чем займутся местные, если мы их уволим?

Директор замялся.

– Чем-то они занимаются там, кроме работы на карьере?

– Там два занятия – работа в шахтах и выращивание маниока. Выращивание маниока позволяет не умереть от голода. Но не более того, даже белков в пище крестьянам не хватает. Вы хотите, чтобы все население нашего протектората копалось в земле без шансов на образование и правильное питание?

Директор смутился. Потом сделал попытку найти выход:

– Если мы поставим новую технику, сможем на порядок увеличить объем добычи. Тогда мы сможем не только окупить роботов, даже содержать местное население за счет доходов от руды.

– Вы предлагаете превратить население в толпу бездельников, которые живут на всем готовом? Знаете, чем они буду заниматься?

– Развлекаться? – несмело предположил мой собеседник.

– У них нет коммов. Нет сети. Нет развлечений, кроме танцев, выпивки и секса. Они будут трахаться, как кролики, и плодиться. И пить самогон из маниока. Многие сопьются. Или пойдут резать соседей, просто потому, что им скучно. К нашим бездельникам набегут еще и со стороны, те, кто захочет сладкой жизни с бесплатными продуктами. И чем больше бездельников будет, тем сложнее нам будет их содержать и удерживать в разумных рамках. А потом из-за высокой плотности населения они передохнут от болезней.

– Вы считаете, что мы должны продолжать их эксплуатировать? – аргументы у директора кончились.

Было у меня подозрение, что он просто пытался оправдать перевод карьера в тот формат работы, который удобен и привычен лично ему, без живых людей.

– Да, мы сейчас ничего не будем менять. А потом начнем учить рабочих управлять техникой или строить дома. И повысим им зарплату.

Разговор закончился.

Завтра надо сходить, посмотреть, что там за карьер. Придумать, как сделать, чтобы местный управляющий не воровал и не превышал полномочий. И что-то думать о поиске нового директора для горнорудного направления. Этот не потянет, его придется оставить директором нашей старой шахты. Он привык командовать роботами, с живыми людьми дела не имел. Где такого взять, который имел? Может, из местных?

***

Весь в задумчивости, я вывалился обратно в личную комнату, в объятия Ирины.

– Почему ты постоянно уходишь в закрытый режим, когда общаешься? – с подозрением поинтересовалась девушка.

– Это по работе. Секретность.

– У тебя почти все общение по работе и секретно. Это ненормально.

– Для общения, не связанного с работой, у меня есть ты.

Девушка потеряла воинственность.

– Всё равно, это ненормально. Вокруг тебя слишком много непонятного. А ты ничего не объясняешь. Меня это напрягает.

Я погладил Иру по спине. Надо что-то объяснить, да. Нужно быть очень доверчивой девушкой, чтобы всё еще считать, что я какой-то особо секретный дизайнер.

– Хорошо. Я тебя расскажу, что могу. Я не дизайнер. Я военный. Я управляю боевой техникой и командую небольшим подразделением.

– Но военных много, и такой секретности в их службе нет. Наоборот, каждый старается перед девушками распушить перья и показать, как он крут – умеет управлять танком или бегать с винтовкой по полигону.

– Я не просто служу, я участвую в боевых действиях. В реальных действиях. За границами нашего сектора. Это секретные операции, поэтому не могу тебе о них ничего рассказывать.

Ирина задумалась.

– То есть вот прямо участвуешь? И живых людей убивал?

– Да.

Смутилась.

– И много?

– Много. Я хороший убийца.

– И… как это? Убивать?

– Сначала переживаешь, пытаешься понять, как к этому относиться. Потом находишь ответы на все вопросы и успокаиваешься, дальше – это просто работа. Мы стараемся поступать справедливо и осторожно.

– Но это же неправильно. Люди не должны убивать.

– Как раз убивать – это нормальное состояние человека. Почитай историю. Всегда были те, кто убивал. И те, кто отдавал приказы убивать. Остальные им прислуживали и аплодировали. А если толпе дать хорошее оправдание и уверенность в безнаказанности – то пойдут убивать многие. Остальные будут смотреть и подбадривать криками.

– Ты страшные вещи говоришь. Люди не такие.

– Люди не такие, потому что их держат в клетках. Единственное, что может избавить их от агрессивности – необходимость все силы тратить на собственное выживание и борьбу за место под солнцем.

– Но были же поколения, которые войн не знали?

– Были. И эти поколения сами разрушали себя и свое общество. Потому что человек не умеет быть постоянно мирным и сытым. Ему надо за что-то бороться. Кто-то способен бороться за идею, но таких – единицы. Большинство тратят свою энергию на выживание или выплескивают ее, пытаясь получить больше, чем имеют. Получить что-то можно двумя путями, создать или отобрать. Мало кто может создать что-то значительное. А вот отобрать у соседа – могут все, особенно если собьются в группу.

Мы замолчали.

– Тебя пугает то, что я убиваю? – спросил я, когда молчание затянулось.