Мы безостановочно двигались несколько часов. Вначале местность была пустынной, но позже мне попадались люди, шедшие на поля или уже работавшие там. С первыми я столкнулся неожиданно, выехав из-за поворота, и испугался. Но они поклонились, когда я проезжал мимо, и я понял, что они кланяются седлу и моей красивой одежде. Для них я был представителем дворянства и знатным человеком, выехавшим на прогулку до завтрака. И все же я избегал встреч с людьми, если мог, и был рад, когда обработанные земли кончились, и началось холмистое взгорье, где мне встречались только овцы.

У меня было время подумать о треножнике, о том поразительном факте, что меня схватили, но отпустили, не причинив вреда, не надев шапки. Но никакой причины я не мог найти. Пришлось отнести это к тем загадочным поступкам треножников, причины которых нам неизвестны, — каприз, может быть, как каприз заставил треножника кружиться вокруг «Ориона», завывая от гнева, радости или какой-то совсем другой, непонятной нам эмоции, а потом унестись прочь. Эти создания не были людьми, и не следовало искать для их действий человеческих мотивов. Реальностью оставалось то, что я был свободен, что мой мозг по-прежнему принадлежал мне.

Я поел, напился из ручья, сел верхом и поехал дальше. Я думал о тех, кого оставил в замке: о графе и графине, рыцарях и оруженосцах, с которыми я познакомился, и об Элоизе. Я был убежден теперь, что они меня не найдут: копыта Аристида не оставляют следов на короткой траве и сухой земле, а они не смогут надолго оторваться от турнира для поисков. Они казались, так далеко от меня, не по расстоянию, а как люди. Я помнил их доброту — нежность и деликатность графини, смех графа и его тяжелую руку на своем плече, — но было что-то нереальное в моих воспоминаниях о них. Кроме Элоизы. Я ясно видел ее, слышал ее голос, как слышал и видел ее много раз за прошлые недели. Но резче и больнее всего вспоминалось мне выражение ее лица, когда она сказала, что идет служить треножникам, и добавила: «Я счастлива, так счастлива!». Я пнул Аристида, он коротко фыркнул в знак протеста, но перешел на галоп.

Холмы впереди вздымались все выше и выше. На карте был обозначен проход, и если я не сбился с пути, то скоро должен увидеть его. Я натянул поводья на вершине холма и огляделся. Мне показалось, что я вижу впереди в нужном месте проход, но все дрожало в жаркой дымке и трудно было разглядеть подробности. Однако внимание мое привлекло кое-что поближе.

Примерно в полумиле впереди что-то двигалось. Пешеход, два пешехода. Я еще не мог их узнать, но кто еще мог оказаться в этом пустынном месте? Я снова пустил Аристида в галоп.

Они повернулись, встревоженные топотом копыт, но задолго до этого я уверился, что это они. Боюсь, что когда я остановился перед ними и спрыгнул со спины лошади, я испытывал гордость своим мастерством всадника.

Генри удивленно смотрел на меня. Бинпол сказал:

— Значит, ты пришел, Уилл?

— Конечно. А ты думал иначе?

Я ничего не сказал им об Элоизе и о том, что изменило мои планы. И не потому, что мне было стыдно признаваться, насколько я серьезно решил остаться и дать надеть на себя шапку из-за всего того, что меня ожидало, — конечно, мне было очень стыдно. Я ни с кем не хотел говорить об Элоизе. Генри сделал одно или два замечания о ней, но я промолчал. Впрочем, он был так поражен моим появлением, что почти ничего не говорил.

Я рассказал им о моей встрече с треножником. Я надеялся, что они прольют хоть какой-то свет на это происшествие; может быть, Бинпол выработает какую-нибудь теорию, объясняющую это, но они были в таком же недоумении, как и я. Бинпол просил меня вспомнить, действительно ли я оказался внутри треножника и что я там увидел, но я, конечно, не мог.

Именно Бинпол сказал, что нужно отправить Аристида. Я не думал об этом, только смутно представлял себе, как, найдя их, я великодушно предложу им ехать по очереди, оставаясь владельцем Аристида. Но Бинпол справедливо заметил, что три мальчика и лошадь — совсем не то, что три пеших мальчика. Нас все заметят и будут задавать вопросы.

Я неохотно признавал, что нельзя оставлять Аристида с нами. Мы сняли седло, потому что на нем был герб графов де ла Тур Роже, и спрятали его под скалой, забросав землей и камнями. Когда-нибудь его найдут, конечно, но не так быстро, как Аристида… Он хороший конь, и тот, кто найдет его, без всадника и упряжки, не будет очень уж старательно искать владельца. Я снял с него уздечку, и он закачал головой, благодаря за свободу. Потом я резко шлепнул его по боку. Он отскочил на несколько ярдов и остановился, глядя на меня. Я думал, что он не захочет уйти, и старался придумать хоть какой-то предлог, чтобы он подольше оставался с нами, но он заржал, снова замахал головой и поскакал на север. Я отвернулся, не в силах смотреть на него. И вот мы снова в пути втроем. Я был очень рад их обществу и придерживал язык даже в отношении Генри, который, оправившись от изумления, сделал несколько ехидных замечаний о том, как трудно мне будет теперь после роскоши, к которой я привык в замке. Бинпол вмешался, остановив его. Мне кажется, Бинпол решил, что поскольку в каждой группе должен быть предводитель, в нашей таким предводителем будет он. Я не хотел возражать ему, по крайней мере, в этот момент.

Ходьба показалась мне утомительной. Для езды верхом нужны совсем другие группы мускулов, да и отвык я от напряжения во время болезни и последующего выздоровления. Я сжал зубы и держался наравне с остальными, стараясь не показать своей усталости. Но обрадовался, когда Бинпол предложил остановиться для еды и отдыха.

Ночью, когда мы спали под звездами, а подо мной был не мягкий матрац, к которому я успел привыкнуть, а жесткая земля, мне стало даже немного жаль себя. Но я так устал, не спав предыдущую ночь, что не долго бодрствовал. Утром у меня болело все тело, как будто кто-то всю ночь бил меня. День был снова ярким и тихим, и не было даже легкого ветерка, освежавшего нас вчера. Это четвертый, последний день турнира. Будет общая схватка и езда по кругу. Элоиза по-прежнему носит свою корону и раздает награды победителям. А завтра…

Вскоре мы достигли прохода, обозначенного на карте. Двигались мы вдоль реки, спускавшейся вдоль холмов, ее течение прерывалось время от времени водопадами, иногда довольно большими. Карта показывала, что выше есть еще одна река, и на некотором расстоянии эти реки текут параллельно. К этому месту мы подошли вечером.

Вторая река, за исключением нескольких мест, где она разбила свои берега, была удивительно прямой и одинаковой по ширине. Больше того, она текла на разных уровнях, и границы между ними обозначались хитроумными приспособлениями — сгнившими балками, проржавевшими колесами и т.д., — видимо, работой древних. Бинпол, конечно, все рассмотрел в свое удовольствие. Люди сделали вторую реку, выкопали русло, и может быть, пустили в нее воду из главной реки. Бинпол показал нам под вокруг растущей травой и другой растительностью, покрывавшей берега, блоки, тщательно уложенные и скрепленные. А что касается приспособлений, то они предназначались для того, чтобы помочь лодкам проходить с одного уровня на другой, последовательно заполняя водой секции. В его объяснении это звучало разумно, но он умел правдоподобно выдумывать.

Эта идея все больше воодушевляла его, пока мы шли вдоль реки. Он был уверен, что перед нами водная шмен-фе, лодки перевозили по ней грузы, а люди входили и выходили в тех местах, где были колеса и другие устройства.

— А лодки толкали твои паровые котлы, — сказал Генри.

— А почему бы и нет? Я сказал:

— Некоторые остановки совсем рядом друг с другом, другие — в милях. И ни признака того, что здесь когда-то были деревни.

Бинпол нетерпеливо возразил:

— Невозможно понять все, что делали древние. Но они построили эту реку, это несомненно, и должны были использовать ее. И ее можно снова заставить работать.