—   В смысле, кальцит   — интересный минерал, но, собственно говоря, мне пригодилась бы работа.

    —  Конечно, они всегда нанимают людей. Поехали вместе.

  —  Ненавижу бросать свой инструмент,   — он взял Галандроном.   —  Как раз, когда я учился играть... Вот, послушай.

 Это была мексиканская мелодия на основе какого-то маршевого ритма, но с теми неповторимыми паузами и синкопами, свойственными территории «к югу от границы». Парочка Бандольеро подошли с гитарами и начали бренчать по струнам, и немного погодя трубач Пако перенял соло у Фрэнка.

   Эвболл был изумлен.

  — Это частица Мексики, они переносят тебя прямо в каталажку, просто насвистывая мелодию.

  —  «Ла Кукарача»? Это чья-то подружка, любит курить траву «грифа», что в этом плохого?

  —  Генерал Уэрта,   —  сообщил ему Эвболл,   — жестокий и кровожадный, если уж он предпочитает убивать даже своих приближенных, тебе лучше не попадаться ему на глаза, потому что он, конечно же, уладит вопрос со свистящим гринго. Тебе не завяжут глаза и не дадут бесплатную сигарету.

Так что железо к железу и без оглядки навстречу судьбе, Фрэнк и Эвболл неслись в Бахио накануне поворота в истории. Они пересекли границу в Эль-Пасо, приехали в Гуанахуато на поезде, Торреон, Закатекас, Леон, и в конце концов сделали пересадку в Силао, без сна, в тревоге, дорожные рубашки в зловещих пятнах от сока местных ягод. Во время переезда через заросли мескито в небе парили ястребы Сьерра-Мадре, на пути встречались высохшие ручьи аройо, горы рудных отходов, тополя в черном поле, тлачикеро везли на спине овечьи бурдюки, полные свежего сока агавы, который должен перебродить, а кампесино в белом стояли в ряд на обочине, у кого-то оружие в кобуре, кто-то с пустыми руками смотрел на проезжающий поезд, с «ничего не выражающим лицом», как любили говорить гринго, выглядывали из-под полей шляп, ожидая храмового праздника, или прибытия решающего сообщения из Столицы, или возвращения Христа, или его отбытия навсегда.

На станции Гуанахуато североамериканцы, пуская клубы дыма чистейшими сигарами «Веракрус», вышли из вагона под полуденный ливень, и побежали в укрытие под неоцинкованной односкатной крышей, по которой так дубасил проливной дождь, что никто там не мог говорить или слушать. Там, где крыша совсем проржавела, вода лилась почти гневно.

  — Цинк ценой несколько песо решил бы проблему, самое то,   —  прокомментировал Фрэнк, и Эвболл, его не слышавший, пожал плечами.

К ним подходили продавцы жвачки, солнцезащитных очков, соломенных шляп и огненных опалов, шокирующе молодые женщины, дети, предлагавшие поднести их багаж и начистить их ботинки, слоняющиеся в надежде кучера гостиничных двуколок, предлагавшие задуматься, где гости будут сегодня ночевать   —  все, кому можно было отказать, вежливо погрозив пальцем.

Старый каменный город пах домашним скотом, водой из скважин, нечистотами, серой и прочими отходами горной металлургии... Сюда доносились звуки всех невидимых кварталов города   — голоса, грохот пестов для дробления породы, звон церковных колоколов, сообщающих время. Звук отражался от каменных стен и усиливался на узких улочках.

Фрэнк устроился на работу в «Эмпресас Остианас С.А» и довольно легко вник в суть процесса амальгамации. Они с Эвболлом вскоре пристрастились к жизни завсегдатаев кантин, единственное неудобство которой заключалось в том, что Фрэнк воображал, будто то и дело ловит на себе странные взгляды, словно люди думают, что узнали его, хотя причиной тому мог быть напиток пульке или отсутствие сна.

Когда он спал, ему снились короткие насыщенные сны, почти всегда про Дойса Киндреда. «Я не здесь,   —  приговаривал Дойс.   —  Я за много миль отсюда, дурачина. Нет, не иди в тот переулок, callejón. Ты меня там не найдешь. Мексика для тебя   —  идеальное место. Очередной облажавшийся гринго».

Сны сменяли друг друга, но было кое-что странное   —  одна и та же запутанная тропинка, ведущая в гору, сначала мощеные переулки, сменявшиеся утрамбованным грунтом, дорога то и дело изгибалась, иногда захватывала крыши и узкие переходы, и лестницы ветхих жилищ, часто заброшенных, крошечных, серых, пыльных, обваливающихся, от крыши до порога они громоздились на крутом горном склоне. Фрэнк каждый раз просыпался в уверенности, что где-то в этом дневном городе существует реальная копия увиденного.

Началась Страстная неделя, Semana Santa, неделю никто не работал, так что у Фрэнка и Эвболла была возможность побродить по городу в поисках неприятностей, с которыми они еще не сталкивались. Поскольку улицы были узкие, словно переулки между высокими стенами, большая часть города казалась в некотором роде тенью. В поисках солнечного света они шли в гору, и вскоре, когда свернули за угол, Фрэнка охватило самое странное чувство из тех, которые он когда-либо здесь испытывал:

   —  Я видел это во сне,   — сказал он.

   Эвболл прищурился.

    —  В чем дело?

    —  Это как-то связано с Дойсом.

   —   Он здесь?

    —  Черт, это просто сон, Эвб. Пойдем.

Они взобрались на красно-коричневый склон, в солнечный свет и пурпурную полынь, где дикие собаки бродили среди камней без крыши, пока что камни были достаточно высоки, чтобы под суровым сиянием неба Страстной Пятницы, в котором ветер складывал перистые облака в длинные тонкие параллельные линии, город внизу, протянувшийся с востока на запад, словно погруженный таинственными лучами в молчание, которое должны были уважать даже Фрэнк и Эвболл   —  Страсти Христовы, безветренная тишина... даже штамповочные прессы молчали, даже само Серебро взяло выходной, словно для того, чтобы признать цену, которую получил Иуда Искариот. Солнечный свет в листве деревьев.

Вдруг словно напряженно освещенные небеса разверзлись и их взяли под стражу мужчины в потертой, замусоленной, не очень-то официально выглядящей униформе, у всех  —  маузеры одной и той же модели, не хотели встречаться с ними взглядом, словно не были уверены, что их защищает их собственная непрозрачность.

  —   Что...,   —  попытался спросить Эвболл, но представители сельской полиции руралес начали показывать жестами, словно застегивают рот, Фрэнк вспомнил, что существует католический обычай   — оставаться немым в Страстную Пятницу с полудня до трех часов, это время, когда Христос висел на кресте. В благочестивом молчании у Фрэнка забрали револьвер, а у Эвболла   —  немецкое самозарядное оружие, и провели под непроницаемую святую сень суда неподалеку от улицы Хуарес, где их вместе бросили в темницу намного ниже уровня земли, вырубленную в первобытной скале. Капала вода, крысы бегали по открытым участкам камеры.

  —   У нас большие проблемы,   — предположил Эвболл.

    —  Не думаешь, что парни из твоей Компании рано или поздно нас заберут?

    —  Мало шансов. Быть здесь гринго   — не очень-то выигрышное качество.

    —  Слушай, я тебе об этом говорил всё время.

  —   Ох. А я беспечно насвистывал всю дорогу, думая, что ничего не случится.

    —  Менее всего мне известно, где предохранитель в том Наметельнике, Эвб.

  —  Ты, наверное, хочешь сказать «был». Те пистоли давно канули в небытие, по-моему.

  —  Возможно, те парни перепутали их со своими, махни на них рукой, и их тебе вернут.

Иногда их будили посреди ночи и вели, подталкивая, по коридорам, однажды вывели по какой-то лестнице на улицу, которую ни один из них прежде не видел.

  — Не нравится мне это,   — пробормотал Эвболл, походка которого была странной из-за дрожи в коленях.

   Фрэнк достал руки без наручников из карманов и поднял палец вверх:

    —  No esposas, нет наручников, думаю, у нас всё окей.

Они свернули на самую широкую улицу города, которая, как было известно обоим североамериканцам, вела к Пантеону, городскому кладбищу.

  —   Ты это называешь окей, ха,   —  на Эвболла жалко было смотреть.

   —   Готов поспорить.

    —  Конечно, очень удобно для тебя, тебе не придется платить.