— Чертова испанская полиция,   —  сказал Флако.   — В Каталонии они   — оккупационная армия. Все узники 93-го года, которые не были Анархистами до того, как попали в Монжуик, быстро вникли в суть вопроса. Это было   —  словно вновь обрести старую религию, которую мы почти забыли. Государство   —  зло, его божественное право происходит прямиком из Ада, и мы все отправились в Ад. Некоторые вышли из Монжуика разбитыми, умирающими, с неработающими половыми органами, потерявшими дар речи от запугиваний. Кнут и раскаленное железо, конечно, очень для этого эффективны. Но все мы, даже те, кто голосовал и платил налоги, как добрые буржуа, вышли с ненавистью к Государству. Под этим нецензурным словом я, конечно, также подразумеваю Церковь, латифундии, банки и корпорации.

Каждый из жильцов «ДУ ЭСПЕСЕЗ» ждал свой собственный дружественный к изгоям корабль   —  их в любой момент стояло несколько в фарватере...словно прежде были легендарные счастливые времена Американского Анархизма, теперь доживающего последние дни, после того как анархист Чолгош убил Мак-Кинли: теперь только «беги, Анархист, беги», нация позволила себе погрузиться в новый цикл мании Красной Угрозы, словно вернулась в 70-е, в реакцию на Парижскую коммуну. Но если так, должно существовать убежище   —  высоко в свежем воздухе, над морем, где-то, где могут укрыться все Анархисты, сейчас, когда опасность столь огромна, место, которое легко можно найти даже на дешевых картах Мира, архипелаг зеленых вулканических островов   —  каждый со своим собственным диалектом, находящийся слишком далеко от морских путей, чтобы его использовали в качестве угольного порта, пункта пополнения запасов соли, топливной заправки, источника соблазнительных минералов, драгоценных или полезных, так что эти острова навсегда остались неуязвимы для бед и ошибок, заражающих политику Европейского материка: это место обетованное обещано им не Богом, который требует от обычного Анархиста слишком многого, оно обещано скрытой геометрией Истории, которая должна включать в себя где-то хотя бы одну точку безопасного сопряжения ненавистных меридианов, каждый день проходящих мимо, безлюдных, друг за другом.

Вольф Тоун O'Руни направлялся в Мексику, где надеялся найти партию «сельскохозяйственной техники», словно растворившуюся при транспортировке, техника предназначалась для людей, связанных с Лигой   — он рассказывал без подробностей. Флако каждое утро искал в газетах название трампового судна «Деспедида», следовавшего в Средиземное море, среди его портов захода, кажется, была Генуя, город не хуже других, где можно начать поиски работы по проходке туннеля. Он убедил Рифа ехать с ним. Они любили собираться в кафе возле «Грас-Холла» мамаши Тант, куда «Наркотик» Бридлав приходил со своими друзьями   — джазовыми музыкантами под утро, после того как всю ночь играли в дыму и речном тумане, проникавшем в двери и окна... Они сидели там, вдыхая ароматы только что открывшегося рынка, ели пончики бенье и пили кофе из цикория, спорили о Бакунине и Кропоткине, в целом, как заметил Риф, сохраняя беззаботность, потому что было важно не привлекать к себе внимание. Это были США, в конце концов, страх тут был разлит в воздухе.

Однажды Риф застал Вольфа Тоуна O'Руни, который разрезал на две половины картошку с таким виноватым видом, словно собирал бомбу.

  — Неисповедим и разнообразен Путь Картошки,   —  заявил Вольф Тоун. Он придавил свежеобнаженную мякоть картошки к документу, лежавшему на столе, и у него получилась идеальная копия мокрой печати, затем перенес ее на паспорт, процесс подделки которого, кажется, был в самом разгаре.

    — Твой пароход прибыл,   — догадался Риф.

   Вольф помахал документом:

   —  Эусебио Гомес, a sus órdenes, к вашим услугам.

Ночью накануне отплытия Вольфа он, Риф и Фласко сидели у реки, пили местное пиво из бутылок и смотрели, как на город опускается ночь.

  — Невесомая, как вуаль вдовы,   —  заметил молодой ирландец,   —  разве это не проклятие бродяги   — это опустошение сердца, которое мы чувствуем на закате каждого дня, неспешная излучина реки на полминуты ловит последний свет, беременный городом во всей его густоте чуда, во всех возможностях, которые никогда не сосчитать, а уж тем более   —  не прожить нашему брату, мы просто проходим мимо, мы   — уже призраки.

Приходилось проводить месяцы, казавшиеся годами, попусту слоняясь вокруг пустой схемы затенения, дешевого авантюрного романа о Старой Мексике   —  негодяи-гринго в изгнании, внезапные смерти, правительство, которое уже пало, но еще об этом не знает, революция, которая никогда не начнется, хотя тысячи уже умирают и страдают во имя нее.

 Он встретил Эвболла Оста однажды ночью в салуне где-то... не хочется говорить «в треклятом», но, по крайней мере, в недостаточно благословенном турне ангажемента «Гастон Вилла и его Безумные Бандольеро». Для Бандольеро граница была в некотором роде асимптотой   —  они могли подходить к ней настолько близко, насколько хотели, но никогда ее не пересекали. Словно тот факт, что его отец был чарро, сковывал запретом весь род Гастона: он понимал, что въезд в старую Мексику требует от него чего-то вроде дара благодати, и сомневался, что его душа наделена этим даром.

Эвболл был молодым парнем из округа Лейк, проездом в Вета-Мадре. Семья, катавшаяся в деньгах Лидвилла, согласилась высылать ему две сотни долларов в месяц, американских не-песо, чтобы он жил там и попытался зарабатывать своими навыками в горной промышленности. Если он выживет после употребления воды и столкновений с бандитами, почему бы и нет, однажды ему могут разрешить вернуться в Штаты, может быть, даже обретет какое-то незначительное будущее в Бизнесе.

   —  Больше металлург, чем горнопромышленник,   — признался Эвболл.

   Кажется, у Фрэнка были какие-то дела в Лидвилле с Топледи Остом.

   — Дядя Топ. Конструировал хоры для исполнения «Камня веков». Ты, случайно, не тот парень с магнитами?

  — Это был я. В последнее время вынужден искать новую сферу деятельности.

Эвболл посмотрел на Галандроном, начал что-то говорить, но потом решил, что лучше не надо.

     — Вы знакомы с процессом пацио?

  —   Слышал о нем. Мексиканский процесс добывания серебра. Мы, гринго, называем это оборотной амальгамацией. Должен сказать, процесс довольно длительный.

  — Обычно для стопроцентного восстановления требуется приблизительно месяц. Моей семье принадлежат несколько шахт в Гуанахуато, меня отправили на них взглянуть, сказали, что хотят их модернизировать, надо посмотреть, можно ли поторопить события.

    —  Познакомь мексов с радостями процесса Уошо, им должно понравиться.

  —  Они привыкли тратить свое время, процесс пацио традиционен в Гуанахуато   —  ртуть дешевая, руды, как правило, легко обогащаемы, нет особых причин менять процесс, кроме фактора времени. Так что, я считаю, пусть остается как есть, моя родня просто хотела, чтобы я уехал из страны.

Он был скорее растерян, чем зол, но Фрэнк рассчитывал, что всё изменится.

  —  Может быть, они хотят быстро вернуть свои инвестиции,   —  сказал он осторожно.   —  Это понятно.

    —  Ты знаешь тамошние края?

  —  Нет, но я много думаю о них в последнее время, и расскажу тебе, почему, поскольку ты увлекаешься металлургией.

Он начал рассказывать Эвболлу об аргентауруме, но Эвболл его опередил.

  —  Сдается мне, что на самом деле тебя интересует   —  так это исландский шпат,   —  сказал Эвболл.

Фрэнк пожал плечами, словно стеснялся признаться, насколько сильно он его интересует.

  —  Здесь его называют espato. Иногда можно услышать espanto, это что-то ужасающее или невероятное, в зависимости от обстоятельств.

   — Словно смотреть на человека сквозь достаточно чистый образец и видеть не только его, но и его призрак рядом?

   Эвболл посмотрел на Фрэнка несколько удивленно.

  — Вдоволь причин пойти мурашкам по коже во время этих скитаний. Espantoso, мужик.