Дым от трубки вился к глиняным сводам потолка, облизывал барельеф из известковой соколиной головы с ониксами вместо глаз. Поздний вечер отдавал в открытое окно сладкой цветочной прохладой и стрекотом цикад. Герцог Седрик Иглейский устало откинулся всей своей мощной фигурой на спинку стула и вновь пригубил мундштук, буравя сына тяжёлым взглядом. Повисшее над рабочим столом молчание стылым болотом затягивало родных людей в неприятное слово «подельники».

– Ты говорил, что от меня не потребуется ничего подобного. Что от долга аристократа я освобождён полностью. – Анвар не смог сдержаться от лёгкой укоризны в тоне, непроизвольно сжимая правую руку в кулак. Жилы под тёмной кожей проступили чётче, натянулись бугры шрамов.

– Это лучший вариант и лучшее, что ты можешь сделать для своего народа, – сурово пробасил герцог, каждой октавой выдавая: общаться в приказном порядке ему привычнее, чем вести светские беседы. – Сегодня у наших послов режут лошадей и обмазывают двери нечистотами, завтра – вовсе не допустят на совет Пятерых. И это при том, что именно мы защищаем границы от волайцев. Довольно.

– Мне казалось, Казер твой друг. Почему он допускает подобное неуважение к нашим людям?

– Старина Казер… давно обмяк и совсем сдался вину. – Вставшее в воздухе осуждение и очевидная грусть по былым временам быстро перебились новой затяжкой из трубки и деловым тоном: – С самой осени все взгляды устремлены только на его дочь. Безрассудная, взбалмошная принцесса играючи отваживает женихов, но мы поставим её в положение, когда нельзя отказать. Она знает свой долг, а значит, выберет мир. Мы в Сахетии сможем сделать так, чтобы угроза казалась губительной, а в ты очаруешь девчонку в столице.

– Мои силы существуют вовсе не для этого, – понизив голос, Анвар презрительно сжал губы в узкую нить, и даже покровительственно лёгшая на его сжатый кулак большая ладонь отца не помогла от едкого, горького привкуса следующих слов: – Не думал, что человек, учивший меня понятию о чести, однажды сам предложит на неё наплевать.

Чёрные пальцы сдавили его костяшки чуть сильнее. Герцог отложил трубку на стол и подался вперёд, не мигая глядя в прозрачные глаза сына, полные разочарования.

– Ты мой первенец. Моя кровь и плоть, и ничто этого не изменит. Думаешь, мне не страшно отправлять тебя в чужие земли, скорее всего, – навсегда? Я бы не стал этого делать, если бы не верил в тебя. В то, что твои таланты даны тебе духами с высшей целью. Сейчас ты можешь получить такое влияние, какое не снилось ни одному темнокожему. И когда-нибудь стать первым лицом страны, а значит – вытащить всех нас из ямы общей ненависти. Это не просто игра, сынок. На кону судьба нашего народа. Может быть… может, наконец-то во всей этой боли, что пережила Олана и ты сам, появится капля смысла.

Анвар не знал, что ответить. Он и впрямь всегда будет обязан матери жизнью. И возможно, хотя бы к подступающей старости она заслужила увидеть, как меняется мир благодаря ей. Тому, что она дважды закрыла собой волшебного младенца, из-за крика которого потухали свечи. А сама осталась безгласой.

И он лишь обречённо прикрыл веки, подписав этот договор с совестью. Но мысленно поклявшись оставаться честным перед самим собой – какими бы жалкими ни были эти обещания в свете всего, что ему предстояло сделать.

Страха нет. Не беспокоит, что вместо кучки стражей вся безопасность возложена на закреплённый в широком поясе нож и второй, потайной – в ботфорте. Что весь свет в темноте лесной чащи сосредоточен на покачивающемся и дрожащем фонаре в правой руке Эдселя. Левой он тянет за собой меня, боясь потерять среди едва заметных за еловыми лапами тропок. Под его разношенными сапогами хрустят мелкие ветки и старые шишки, а где-то над нашими головами гулко ухает филин, но и это не пугает совсем.

Кажется, я разучилась бояться. Чувства – это слишком больно и бесконечно дорого. Никаких обленов королевской казны не хватит, чтобы купить прощение у мертвецов.

– Почти туточки, – шепчет Эд, не оборачиваясь и крепче сжимая в давно похолодевшей ладони мои костлявые пальцы. – Не трусишь? А то як хватятся, энтож можно до такой хтони развести, саму королевишну краду…

– Не крадёшь, а сама иду.

– Кто ж разбираться-то станет? Да и разница чепуховая…

– В этой разнице вся суть и состоит, – глухо отзываюсь я полушёпотом и свободной рукой плотней кутаюсь в шерстяную мантию неприметного болотного цвета. Голова надёжно прикрыта капюшоном: выскальзывая с территории королевского двора среди ночи, я хорошо позаботилась о том, чтобы не привлекать внимания белыми волосами.

Эдсель не отвечает, лишь тяжело вздыхает и продолжает путь, каким-то неведомым мне образом находя его в темноте. Я цепляюсь за него как за последнюю связь с миром, за нитку-проводника в царстве тьмы, куда упала в день, когда убила собственного отца. Когда осознала глубину предательства и лжи. И когда только улыбчивый конюх смог дать надежду на свет.

Глаза не сомкнуть, можно и не пытаться. Безразличие будто своенравный прибой: то накрывает с головой, то сменяется пустотой и холодом, колким до онемения в ногах. Для новой фрейлины я делаю вид, что ложусь спать, а сама невидящим взглядом смотрю на балку для балдахина – ту самую, к которой меня однажды привязали. Вгрызлись ржавым крюком в середину груди, чтобы потом рвануть со всех сил и распластать душу на снежном камне: там, где издавал последние хрипы отец…

Как я это допустила? Почему молчала интуиция, почему я не сдала Анвара жрецам в первый же день знакомства, а позволила магии травить меня всё глубже и глубже? Учителя называли меня способной, даже умной. И единственное возможное объяснение столь грандиозной глупости – злокозненные чары.

– Тук-тук, – зовёт через плотно закрытую балконную дверь до боли знакомый голос, и я в потрясении поворачиваю голову, видя худощавый мужской силуэт. – Ваше вашество, извольте-с?

– Эд.

Облегчение волной пробегает по деревянной спине. Завернувшись в меховую накидку, более не оставляющую меня и на полшага, вскакиваю и кидаюсь открыть двери. Едва эта преграда исчезает, как меня тут же стискивают медвежьи дружеские объятия, почти напомнив, как это – когда тепло. Но тревога моментально сдавливает тисками лёгкие:

– Что ты творишь? А если заметят? Меня же теперь как святыню Сантарры охраняют…

– Не дрейфь, цыплёнок, – игриво щёлкнув меня по носу, улыбается Эд, но следом хмурит светлые брови: – Лучше скажи, как ты. Отошла малость?

– Я… – Первый порыв изобразить нормальность проходит под внимательным взглядом карих глаз, и я качаю чугунной головой. – Никак. Я никак, Эд. Прости меня, ты с самого начала был прав, а я просто…

– Просто хорош хлыщ энтот был, как яблочко в сахаре, вот и всё, – не укоризненно, но печально констатирует он, вновь притягивая к своей тощей груди, и я благодарно утыкаюсь в неё носом, дыша запахом прелого сена от рубашки. – Ты не при чём. Я нечистое ещё тогдась уразумел, а как ты замуж выйти согласилась – вовсе в думки тяжёлые слёг. Не могла ты, ну никак не могла харуновому отродью поверить… Вот я и брал отгульные – средство для тебя изыскивать пошёл.

– Средство? – в недоумении отстраняюсь и вздёргиваю бровь. Искры хоть какого-то интереса к своему существованию впервые за бесконечно тёмные дни зажигаются в сердце. Дни поиска смысла вдохов.

– От чар его грязных, – утвердительно кивает Эдсель. – Народ только басни толковать горазд, но я пошептался, с кем надо, порыскал… Есть в лесу та, кто тебе ответы даст и разум твой очистит.

– Колдунья? – ахаю я, не веря такой удаче. – В нашем лесу, при самой столице?

– А як жеш, хорошо карга устроилась, под бережком. Только вот что: клятву я дал тому, кто к ней путь рисовал – жрецам старую не сдавать. Тайно к ней идти надобно, да золотишка взять, за услуги уж больно дорого берёт…