— Вы не понимаете, отец! Вы просто не понимаете! Если они не дадут нам свободу, нам придется бороться! Почему Англия должна богатеть на наших налогах?! Они в трех тысячах миль отсюда, какое они имеют право диктовать нам свои законы?! Они не имеют ни малейшего представления о нашей жизни!

Я занервничал, слушая, как Сэм спорит с отцом. Было видно, что мистер Бич хотел успокоить его, пока они с отцом не поссорятся всерьез, что уже случалось раньше.

— Господь повелевает человеку слушаться. Он повелевает детям подчиняться своему отцу, он повелевает людям подчиняться своему королю. Как поданный Господа я не подвергаю сомнению Его волю. Как поданный его величества Георга Третьего должен ли ты сомневаться в избранных им путях? Отвечай мне, Сэм, правда ли ты думаешь, что более сведущ, чем король и ученые мужи в парламенте?

— Некоторые из этих мужей в парламенте согласны со мной, сэр.

— Немногие, Сэм.

— Эдмунд Берк[11].

Отец снова вышел из себя и ударил по столу:

— Сэм, хватит разговоров на эту тему!

Он говорил серьезно, и Сэм понимал, что отец не шутит. Поэтому он замолчал, и разговор перешел на ремонт церкви, который хотел сделать мистер Бич. Я успокоился. Меня пугало, когда Сэм так спорил со взрослыми. Конечно, Сэм всегда был таким — выпаливал первое, что приходило ему в голову, и ему доставалось за это от отца. Меня отец почти никогда не бил, а вот Сэма — не раз, и в основном за споры. Мама всегда говорила: «Сэм вовсе не бунтарь, он просто слишком скор на язык. Ему бы научиться хотя бы на минуту задумываться, прежде чем что-то сказать».

Но похоже, учиться этому у Сэма не было охоты. Мама очень переживала, что отец бьет Сэма за его несдержанный язык, но ничего не могла поделать. Она в любом случае считала, что отец прав — дети должны держаться в рамках приличия. Я думаю, это правильно: дети должны молчать — пусть даже они знают, что взрослые ошибаются. Но это не всегда легко — порой я и сам с трудом сдерживался.

Конечно, Сэм был почти взрослым. Ему уже стукнуло шестнадцать, он почти год провел в колледже, вдали от дома, так что на самом деле его и ребенком назвать нельзя. Это, видно, и служило одним из источников неурядиц — Сэм считал себя взрослым и не желал, чтобы кто-то говорил ему, что делать. Хотя, могу сказать наверняка, отца он все еще боялся.

Но, если честно, я вовсе не был уверен, что Сэм прав насчет войны. Конечно, когда он говорил, что мы должны жить свободно и что нам не следует подчиняться приказам, поступающим из-за океана, и все такое прочее, — это казалось правильным. Но мне казалось, что за всем этим кроется нечто большее, о чем Сэм не ведает. Хотя в отличие от Сэма отец никогда не учился в колледже, я все равно был уверен, что он знает больше. Отец был взрослым, и Сэм наверняка считал себя взрослым, но для меня-то он оставался просто братом и в моих глазах не имел такого влияния, как отец.

Я был рад, что Сэм вернулся домой, но не хотел, чтобы его ссора с отцом испортила мою радость. Лучше бы он молча досидел до конца ужина, и мы бы пошли наверх, на чердак, где обычно спали. Я бы прижался к нему, чтобы согреться, и слушал его рассказы о Йеле и о хорошеньких девушках из Нью-Хейвена, с которыми он был знаком, о хмельных пирушках с друзьями, о его успехах в диспутах. Сэм был прирожденным победителем. Приезжая из колледжа, он всегда рассказывал об одержанных победах. В спорах и диспутах он с легкостью одерживал верх над противником.

— А потом выступил я, Тим, — рассказывал он. — Выступил и победил. — Он объяснял мне правила диспутов, а я никогда толком их не понимал. — Тим, это была великая победа. Потом все обступали меня и говорили: «Ты был лучше всех, Микер! Это точно!»

Сэм не мог похвастаться своими победами перед отцом, или матерью, или мистером Бичем, или кем-то вроде них — ведь хвастовство было гордыней, а значит, грехом. Но он мог хвастать передо мной — уж мне-то все равно, гордыня это или нет; главное — мне было интересно. Да Сэм, скорее всего, и в самом деле побеждал в этих спорах. Он всегда приносил домой книги на латыни или на греческом, а на них надписи, что Сэм получил их в награду за лучшее выступление. Надписи, ясное дело, были на греческом, которого я не знал, но Сэм мне врать не станет.

Вот я и не хотел, чтобы Сэм и отец поссорились. Это испортило бы все веселье, а уж случись очень серьезная ссора, Сэм и вовсе мог бы убежать. Он уже несколько раз убегал, повздорив с отцом, — обычно в хижину Тома Воррапа, что за домом полковника Рида. Том Воррап был последним индейцем, который жил в Реддинге. Он приходился внуком знаменитому вождю, которого звали Чикен — смешное имя для предводителя. Том пускал людей к себе в хижину на ночлег. А Сэму было очень удобно туда убегать — до хижины рукой подать, и стоило ему захотеть, он мог без труда вернуться.

За ужином Сэм говорил мало. Взрослые не обращали на него никакого внимания, а я продолжал смотреть на брата, восхищаясь его мундиром. Я видел, что он о чем-то думает, и опасался, как бы его мысли не привели к очередной ссоре с отцом. Но вот ужин подошел к концу, а Сэм по-прежнему молчал и оставался спокойным. Поэтому я решил, что все в порядке. Взрослые поднялись из-за стола.

— Сэм, поможешь мне подоить корову? — спросил я.

— Я не могу — испачкаю мундир.

— Ну так сними его.

Было видно, что доить корову ему не хочется.

— Моя одежда осталась в Йеле, — сказал он.

— Возьми что-нибудь у отца.

— Ладно, — согласился он. — Иди в коровник, я буду через минуту.

Я, конечно, знал, что торопиться он не станет, но все равно вышел на улицу. Коровник находился за домом. Половину дома занимала таверна, вторую половину — магазин. В главном помещении, которое мы называли пивным залом, находился большой камин. По стенам стояли бочки с пивом, сидром и виски. Посредине располагался длинный стол, а вокруг него — скамьи. У стены напротив камина стояли бочки и мешки со всякой всячиной, которую мы продавали фермерам со всей округи. Мы торговали тканями, иголками и нитками, гвоздями, ножами и ложками, солью и мукой, горшками и кастрюлями, сковородами и противнями, мисками, и корытами, и кое-какими инструментами, хотя обычно за инструментами люди ехали в Фэрфилд[12].

За пивным залом находилась кухня. Кухонный камин был еще больше, почти во всю стену. Там же, само собой, стоял буфет, с балки свисали окорока, в ряд выстроились бочонки с солониной и соленой рыбой, кувшины с медом и мешки с пшеницей. Задняя кухонная дверь вела на вечно грязный скотный двор, в глубине которого находился коровник. Мы держали корову — Старуху Прю, лошадь по кличке Грей, цыплят, уток, гусей и старую свинью с полудюжиной поросят. Обычно за этой живностью смотрели мы с Сэмом, но с тех пор, как он уехал в колледж, мне приходилось делать все самому. Работы уйма, и я ее терпеть не могу.

После апрельского дождя скотный двор был особенно грязным. Я пересек его, стараясь ступать где почище, и вошел в коровник. Старуха Прю замычала — она устала ждать дойки. Я снял с крюка деревянный подойник и приступил к делу. Работа нудная, и руки устают. Я все еще надеялся, что Сэм придет и мы сможем поговорить без взрослых. Но его все не было, и я стал мечтать, как подрасту и пойду учиться в Йель, с Сэмом, и там тоже одержу победу в диспуте, и Сэм будет гордиться мной — хотя я знал, что мечтать вот так — значит предаваться праздности, а праздность — это грех. Я далеко унесся в своих мечтах, когда наконец появился Сэм. Он по-прежнему был в мундире.

— Ты не собираешься помочь мне со скотиной? — спросил я.

— Я не собирался, но мама сказала, что ленивым рукам работу сыщет дьявол.

— Ладно, — сказал я. — Можешь накидать сена.

— Я испачкаю мундир, — ответил он, поднял соломинку и прислонился к стене, ковыряя в зубах.

— Ты же хотел переодеться.

— Я ничего не нашел.