– Хмель не вода, а человеку беда, – пробасил он. – Выпил бы две, да и не помнит где.

Слова звонко ударяли Стефану по голове. Чёрная икона, висевшая на стене, вдруг сорвалась с гвоздя и грохнулась на пол.

Стефан рванулся к выходу, но старуха неожиданно проворно бросилась к нему и преградила дорогу. Она беззвучно захохотала, обнажив бледные десны. Старуха стояла прямо, вытянув руки вдоль тела, а шея набок гнёт, гнёт, пока не послышался хруст ломающихся костей. Тело осталось стоять, а голова висит, как у куклы. Лицо в сторону сползло – жёлтая кожа съехала, расплющив нос, а рот надулся пузырём, как рыбье брюхо.

Храп попятился, и остановился, только упершись спиной в стену. А стена липкая, сладкой гнилью пахнет. В углу послышалась возня. Храп повернулся.

В нескольких шагах, подняв косматую голову и скаля жёлтые клыки, стоял Родион и принюхивался. Изо рта пар валит, слюна шипя капает на пол.

Храп заслонился открытой ладонью, а Родион, не сводя с него красных глаз, набрал полную грудь воздуха и дунул. Очаг и лучина разом погасли.

В темноте послышалось шумное дыхание Ярыги и испуганное причитание Сома.

Что-то гулко хлопнуло, будто крышка гроба упала.Из тьмы раздался голос Родиона:

– На колени! Просите пощады за грехи свои!

– Да что ты знаешь про мои грехи-то, нехристь? – застонал Храп. – Для всех моих грехов и названий не хватит!

– Знаю, – басил Родион. – Ну, повторяй за мной: чудак покойник умер во вторник, в среду хоронить – а он в окошко глядить; стали гроб тесать, а он вскочил, да ну плясать!

Хохот, громкий и безрадостный – кра-ха-хааа – сотряс стены.

– А поол лубяноой! Потолоок-то землянооой! – гулким басом пел Родион, притопывая ногами. – Мертвецы в земле лежат, благим матом верещат!

Неожиданно откуда-то из темноты возник Ярыга с тлеющей лучиной в руке. Лицо бледное, под глазами чёрные круги. Он молча наступал на Стефана, делая глазами какие-то знаки.

– Ты чего, чего? – закрываясь от него локтем, заговорил Храп.

– Беги! – прохрипел Ярыга, протягивая ему догорающую лучину. – Не землянка это!

Потом зашатался и боком бухнулся наземь, и как-то неловко, словно пытаясь пролезть в щель между досками, исчез в темноте.

Храп заметался, в потёмках ища выход, споткнулся обо что-то мягкое. Чьи-то пальцы крепко схватили его за лодыжку.

– Стефанушко… – раздался задушенный шёпот Сома, а потом послышалось смачное чавканье.

Стефан повернулся на ватных ногах, вытянув вперёд руку с лучиной.

На полу безвольно вздрагивало тело Сома, к ключице которого присосался Родион. Упругие щёки упыря надулись как паучье брюхо, того и гляди, лопнут, а он всё сосал и не мог остановиться.

А вокруг на земляном полу валялось истлевшее тряпьё, зеленоватые заплесневелые кости, лоснилась чёрно-бурая жижа.

Скудельня это поганая, осенило Стефана, здесь язычников закопали.

Тяжело дыша из-за смрадаперепрелого дерева, гнили и нечистот, он полез из землянки. Ухватившись рукой за бревно кровли, он высунул голову наружу, жадно вдохнув влажный, тягучий болотный воздух.

Стефан выбрался из землянки. Из ямы всё ещё доносились невнятные звуки, похожие на урчание, и вдруг из-под наката, скаля зубы, выглянул Родион. Стефан изо всех сил ударил его ногой прямо в окровавленную морду. Родион исчез, от удара струйки земли потекли в яму. Столб, поддерживавший бревна кровли, с треском рухнул.

Храп торопливо забрался на верхушку земляной кучи и стал ногами ссыпать в яму оставшуюся землю. Скинув всю, он принялся старательно её утаптывать. От ударов снизу земля вздрагивала, как брюхо издыхающего зверя. Толчки становились всё реже, а крики невнятнее. Храп топтался, приминая поверхность, но земля какое-то время ещё шевелилась.

Наконец, возня прекратилась, и совсем стихло. Над головой темнело ночное небо. В лунном свете блестела роса на траве.

Стефан наобум пошёл вглубь редколесья, даже не боясь свалиться в болото в темноте. Только прислушивался, вдруг кто-нибудь из них – старуха или Родион – идут следом. Но никто и ничто не двигалось.

Он то и дело и озирался. Под луной всё вокруг плыло в хвойных узорах ельника.

– Ооо-ой, ты гостюй, гостюю-юй, – пронёсся над болотом женский голос. – Недолго тебе у нааас гостеваа-ать! Ты и на этом свете-то ещё гоо-ость.

Он увидал бабу, голую и простоволосую. Она не шла, а скользила, перетекая, будто вода. Баба тихонько пела и протягивала руки, подзывая кого-то, кто прятался в ельнике:

– Ооо-ой, ты мой сыно-о-очееек…

Среди деревьев он заметил маленькую щуплую фигурку, облачённую в такие же, как у него, монашеские одежды. Отделившись от дерева, этот кто-то вышел на свет.

Под чёрный куколем, надвинутым на лоб, белело лицо покойника, который вот-вот начнет разлагаться. И Храп вдруг с изумлением узнал в этой личине черты сына, полузабытые, изменённые временем и разложением, но такие узнаваемые.

Он был…

Словно с него содрали кожу, а потом вернули, натянув плотно, как скуфью. В этом образе отражалось страдание и злоба. Вот так, кажется, и бродил он долгие семь лет в ожидании Страшного Суда, чтобы найти и проклясть своего отца.

Не открывая глаз, мальчик протянул руку – то ли к нему, то ли к женщине – и Стефан увидел, что на каждом пальце по четыре сустава и жёлтые загнутые птичьи когти. Ребёнок шарил ею в воздухе, словно искал, за что ухватиться. Храп неловко попятился. Когда суставчатые пальцы ухватили его за рукав, мальчик неожиданно открыл глаза.

В это миг его кто-то окликнул. Он обернулся.

– Анница! – выдохнул Стефан.

Она стояла, прислонившись спиной к дереву, голая, прикрываясь зажатым в руках красным платком.

Храп подбежал, смеясь от счастья, склонился к её губам, чуя запах сладкого вина, молока, медовой пряности. Он тихо застонал, ткнулся носом ей в щёку, гладя ладонью чёрные распущенные косы.

Слегка охрипший голос Анницы, словно простуженный на лютом морозе в той скорбной скудельнице, в которую он её сбросил, пропел:

– Соскучился?

Он закрыл ей рот платком, поцеловал через него смеющиеся губы, потом подхватил на руки и перекинул через плечо. Она пинала его, смеялась, вырываясь в шутку, понарошку, а он не отпускал. Потом положил в траву и смотрел на смеющиеся алые губы.

Всё происходило словно бы с кем-то другим, а он только наблюдал откуда-то сверху. Может, его и нет? Может, никто и не увидит? Можно было бы и дальше представлять, что они с Анницей будут делать, если бы он вдруг не почувствовал, что она холодная, как утопленник. Стефана передёрнуло.

Земля вдруг перевернулась, и Анница оказалась над ним.

– Нет тебя! – крикнул он. – Ты мёртвая!

Она ощерилась, зашипела, и, крепко обхватила ногами поперёк живота.

Он с силой оттолкнул её, вскочил на ноги. Упав, она глухо ударилась о землю спиной, но быстро поднялась. Седые волосы на лицо свисают, ладони и живот в засохшей крови. И пахло от неё не молоком и мёдом, а тиной и гнилью.

А сзади шустро, как ящерица, подползал мальчишка.

Крепко вцепившись суставчатыми пальцами в подрясник, он стал карабкаться Храпу на спину.

– Крест на мне, крест на земле, крест на ребёнке, что некрёщеный в земле! – выкрикнул Стефан.

– Опоздал ты, – забравшись Стефану на плечи, скороговоркой пробормотал мальчишка. – Вчера семь лет минуло, как душа моя не окрещена. Теперь она в собственность дьяволу переходит.

А ветер гнал с болота голоса – тёмные, манящие. Неужто и его сын стал как Родион, как те, в землянке? Страх сменился неприязнью, а затем ненавистью.

Злоба, огромная, яростная, словно зревшая в душе много лет, овладела им. Рванув на груди подрясник, Стефан закричал. В лунном свете на коже расцветали спелыми сливами гнойные язвы, чёрными гадюками ползли переплетения сосудов, по которым разливался нестерпимый жар.

Руки наполнились гневной силой. Он схватил мальчишку, поднял в воздух и бросил. С отвращением рассматривал Храп корчащееся на сырой земле существо. Нежить насмешливо взглянула на Стефана и нетерпеливо указала на что-то нечеловечески длинным пальцем.