Через день после кормежки бомжей она встретила случайно возле магазина бомжа-громилу. Тот был пьян, и Леля наивно подумала, что он своими пропитыми мозгами ее не помнит. Но тот почему-то помнил:

– А когда ты нам опять покушать принесешь? – спросил он, в упор глядя на нее мутными глазами.

Леле на мгновенье показалось, что воскрес ее отец. У того, когда он пьянел, были такие же наглые мутные глаза.

– Никогда! – слишком громко, со злостью ответила Леля, и люди, по делам спешащие мимо, с любопытством посмотрели в ее сторону. Бомж попытался преградить ей дорогу, и Леля почувствовала, как внутри ее растет истерическая паника. Именно такую панику в душе она чувствовала, когда отец приходил домой пьяным. Чувство беззащитности, страх, отчаяние… Если бы бомж сказал ей еще хоть слово, то с ней произошло бы наверняка что-то кошмарное. Она уже чувствовала, как в глазах ее темнеет от отчаянного желания прекратить эту власть пьяного мужика. Хотелось разорвать этот плен! Но громила, по всей видимости, не был столь агрессивен, как ее пьяный отец, потому что больше настаивать не стал и просто растерянно развел руки и отошел в сторону, давая уйти дрожащей от отчаяния Леле.

Несчастная зашла в сквер, обогнула детскую площадку и забилась в заросли кустов, где дала волю слезам. Ее все еще трясло, она чувствовала, что никак, никак не может усмирить в себе эту истерику. Да что же это? Почему все так? Отца давно нет, а она до сих пор помнит все ужасы, связанные с ним. Помнит так, будто это было вчера. Это чувство беззащитности, когда ни в туалете, ни в ванной, ни в своей комнате невозможно было расслабиться. Отец в любую минуту мог вышибить дверь, начать орать, ударить, и нигде от него невозможно было укрыться, и никто не поможет, не спасет. Идти некуда, а у мамы на лице страдание и она кричит на отца, кричит и тот бьет ее, таскает за волосы…

Но ведь всего этого давно нет! Этого нет! Теперь она живет одна. В ее уютной квартирке тихо. Очень тихо. Наверное, до конца своих дней она не сможет насытиться тишиной. Тишина. Как она любит тишину! Даже, когда смотрит телевизор, звук включает на самый минимум.

Легкий ветерок шевелил листву, над крышами домов голубело небо. Леля судорожно вздохнула, успокаиваясь. Просто не надо ей было ходить к этим мерзким алкоголикам. А если уж так хочется помогать кому-то, то лучше уж старушкам, или собачкам и кошечкам.

Она вышла из-за кустов на дорогу и сразу же увидела светловолосого соседа, идущего ей навстречу. Ну вот, опять он… А у нее нос, наверное, красный, глаза распухли… Хотя ну его! Зачем он? Идет себе и пусть мимо идет. Сколько их уже мимо нее прошло и пусть! Пусть! Она ценит тишину, а все эти мужчины – от них один шум и гам. И потом, кто его знает, может быть, этот белобрысый тоже алкоголик.

Мужчина приближался, и Леля заметила, что он о чем-то думает, сосредоточенно глядя себе под ноги. Задумчивый, и даже вроде печальный… Неужели тоже ипохондрик? Хотя если вспомнить, каким злым был его взгляд, когда он заметил, что она наблюдает за ним в бинокль, то сразу мысли о его ипохондрии отпадают. Но разве ипохондрик не может разозлиться? Может.

Однако задумчиво-печальный вид светловолосого заинтриговал Лелю. Ее же всегда тянуло ко всякого рода несчастненьким. Правда, она впервые видела этого мужчину в таком духовно-опустошенном состоянии, до этого он вроде никогда не выглядел уныло, наоборот, такой весь красивый и бодрый ходил. В общем, обычный. Даже странно, что она на него внимание обратила. Ведь обычные люди, не вызывающие к себе жалости, ее не интересовали…

Мужчина был уже совсем близко от нее, когда вдруг поднял лицо. Голубые печальные глаза равнодушно скользнули по Леле и снова опустились вниз. Он ее не узнал. Он не понял, что это именно она смотрела на него через бинокль. Он вообще не обратил на нее внимания, будто она пустое место. Леля почувствовала досаду. Она наблюдает за ним, можно сказать влюбилась, а он просто не замечает ее. Какой противный. Ну и пусть. Фиг с ним.

Возле дома к ней под ноги кинулась мяукающая кошка. Тощая, испуганная. Леля вытащила из сумки творог и скормила несчастной почти целую пачку. Та ела с жадностью, время от времени испуганно замирая и прислушиваясь, а потом снова принималась за еду.

– Не бойся маленькая! Не бойся! – приговаривала Леля, подкладывая той новые порции творога.

Бабки, сидящие у подъезда на лавке, неодобрительно смотрели на нее.

– И чего вы кормите этих кошек? – сварливо подала голос одна из них. – Их в подвале знаете сколько? И все больные, лишаястые, блохастые. У людей вон, кто на первом этаже живет, блохи из подвала в квартиры запрыгивают и людей кусают!

– Да! – подхватила вторая бабка. – У меня внука еле-еле вылечили от стригущего лишая. Дите почти четыре месяца в школу не ходило! А все эти кошки!

– И что вы предлагаете? – раздраженно спросила Леля.

– А ничего! Просто кормить их не надо! Пусть дохнут лучше, чем заразу тут разводить! А если жалко, то домой берите их себе!

Но Леля не хотела брать домой никакое животное. У нее год назад умерла ее любимая собака, и боль от потери была такой острой, что она зареклась заводить еще хоть какое-то животное.

– Не буду я никого брать! – сумрачно заявила она. – А вот кормить буду, а кому тут сдохнуть надо, так это вам – все равно никому не нужны, только сидите тут, задницы расплющив о скамейку, и кости всем перемываете!

Она решительно прошла в подъезд мимо ошарашенных ее отповедью бабок. На душе вдруг сразу как-то полегчало. Наверное, это от того, что удалось выплеснуть негативные эмоции. Она ведь всегда такая сдержанная, такая вся правильная и добренькая, но так хочется иной раз врезать, пусть и словом, какому-нибудь зануде! Раньше с ней такое случалось крайне редко, но в последнее время все чаще. Прошлым летом, например, подобное было. Она тогда торопилась на работу и, перебегая дорогу, чуть не попала под колеса иномарки. Сама она быстро пришла в себя, и пока шофер, которому пришлось резко притормозить, оценивал обстановку, успела перебежать на другую сторону. До шофера (это был молодой парень в очках) в это время дошло, что по вине какой-то придурочной он чуть не стал виновником ДТП. Он выразил свое негодование длинным сигналом в спину Леле. Леля остановилась и вопросительно посмотрела на него: чего, мол, надо? Тот возмущенно жестикулировал одной рукой, а другой не переставая давил на сигнал. Люди кругом поостанавливались, чтобы посмотреть на это шоу с нерадивой тетей и психическим шофером. Сигнал орет, шофер жестикулирует и орет, люди рты пораскрывали, а Леля стоит и ей кажется, что она разорвется от этого шума, от этих любопытных взглядов. Она ведь так любит тишину! Тишину и одиночество. Шум от сигнала сводил ее с ума. И тогда в отчаянии она присела, схватившись за подол платья, словно собиралась делать реверанс, и скорчила страшную гримасу шоферу, высунув при этом язык.

И все. Наступила тишина. Шофер, перестал сигналить и орать. А Леля почувствовала облегчение. Наконец-то стало тихо. Она развернулась, и побежала что есть духу на работу. На душе у нее, от того, что она так быстро, одной только гримасой и высунутым языком смогла добиться тишины, было очень хорошо.

Когда стемнело, Леля вышла на лоджию с биноклем. В светлое время суток она предпочитала теперь обходиться без бинокля, чтобы сосед из соседнего дома не заподозрил, что она снова наблюдает за ним. Хотя зачем он ей сдался, если совсем не замечает ее? Леля решила, что будет смотреть на другие окна, а на его окно даже и не взглянет.

Тишина. Только собаки где-то лают вдали, да за домами слышен шум автострады.

Леля подняла бинокль к глазам и невольно, по привычке навела его на окна голубоглазого. Там было темно. Неужели мужчина спит? Леле стало скучно. Она пошарила биноклем по другим окнам, потом посмотрела вдаль, между домами, на светящиеся точки населенных пунктов, и снова взглянула на окна светловолосого. Ничего. Темно и никого движения. Конечно, время почти одиннадцать. Он, наверное, действительно спит уже. Ну и ладно. И вообще, этот мужик надоел. А может, он в отпуск уехал? Ну а что, сейчас лето, пора отпусков. Только когда же он успел? Она ж его видела на улице всего лишь несколько часов назад. Странно.