Считалось, что те, у кого есть свободное время, должны обладать и определенным уровнем образования, чтобы уметь извлечь пользу из своего досуга. Поэт XVII века Абрахам Каули заметил в эссе «Об уединении», что «не может рекомендовать уединение совершенно неграмотному человеку»[115]. Сталкивающиеся с тем, что он назвал «краткими интервалами случайного уединения, которые часто случаются почти со всеми (за исключением самых посредственных из людей, коим хватает лишь необходимого для обеспечения жизни)», должны иметь доступ к книгам или к каким-то формам «затейливого искусства» для заполнения свободных часов[116]. Можно утверждать, однако, что уединение существует как в верхнем, так и в нижнем регистре. С одной стороны, есть интертекстуальная литературная традиция, обзор которой вошел в трактат Циммермана и к которой обращались поэты и прозаики на протяжении всего современного периода. С другой, есть традиция обыденных практик, которая была и остается чрезвычайно важной для мужчин и женщин любого социального положения и с любым уровнем образования, поскольку они стремятся сбалансировать свою жизнь и найти какое-то пространство для себя – посреди всех тех требований, что предъявляет к ним общество.

«Краткие интервалы случайного уединения», о которых писал Каули, не были исключительной привилегией избранных, будь то мужчины или женщины. Для основной части живших на рубеже XIX–XX веков, даже в урбанизирующейся Англии, многие из имевшихся для этого возможностей были доступны и в сельской местности. В 1800 году поэт рабочего класса Роберт Блумфилд писал в поэме «Сын фермера» о молодом человеке, ухаживающем за полем, где росла пшеница, и в процессе ежедневного своего труда наслаждающемся «нередким перерывом для покоя… откуда уединение берет особое свое очарованье»[117]. Как будет показано в третьей и пятой главах, в течение рабочего дня бывали такие периоды, когда труд мог быть приостановлен, особенно до введения фабричного режима дня. Далее, моменты уединения случались и дома – их частота была разной в зависимости от количества и возраста детей. Многочисленность окружения также варьировалась в течение дня – по мере того как мужчины уходили на работу, а дети – в школу. И всегда (особенно, но не только в сельской местности) были за входной дверью сады, тропинки и поля, где можно было на короткое время остаться наедине с собой[118].

Эти верхний и нижний регистры уединения должны рассматриваться в соотношении друг с другом. Для этого необходимо сосредоточиться на взаимообмене между литературным дискурсом и повседневными практиками и аттитюдами. В классическом исследовании смежной темы – пасторального идеала в американской жизни – Лео Маркс утверждает, что «для того, чтобы оценить значение и силу наших американских басен, необходимо понимать взаимодействие литературного воображения с тем, что происходит вне литературы, вообще в культуре»[119]. В течение всего периода после 1800 года мы видим ожесточенные споры вокруг таких вопросов, как, например, одиночное заключение, о котором пойдет речь в четвертой главе; в этих дискуссиях происходило сложное совмещение общих теоретических рассуждений, иные из которых восходили к столь занимавшей Циммермана монашеской традиции, и реального или воображаемого опыта обычных преступников. Точно так же – это будет показано в седьмой главе – невозможно понять и появление патологии одиночества в целом ряде социологических, психиатрических и медицинских исследований, не имея четкого понятия об основных особенностях демографии, структуры домашнего хозяйства и уровня жизни населения начиная с XIX века. Если же говорить шире, то сменявшие одна другую информационные революции – от «почты за пенни» до интернета – глубоко изменили представление о том, что такое уединение и что оно может представлять из себя в качестве коммуникативного опыта.

Вместе с тем уединение в его нижнем регистре остается темой третьестепенной. От Роберта Блумфилда и до нашего времени возможности временного ухода от общества находились и с удовольствием использовались. Филип Кох в работе «Уединение: философская беседа» пишет: «Одна из наиболее горячо прославленных добродетелей уединения – его способность предоставить укрытие от тяжких забот общественной жизни»[120]. Это может иметь форму ухода от повседневной рутины на относительно продолжительное время, но чаще это всего лишь моменты, выхваченные из напряженных будней. Чаще всего и для большей части населения одиночество – это опыт, урывками добываемый в тех случаях, когда компания и ее отсутствие – равные и пересекающиеся возможности. Это будет центральным вопросом в третьей главе (о XIX веке) и пятой (о XX – начале XXI века). В то время как новейшие сторонники монашества и долгосрочной самоизоляции, о которых пойдет речь в шестой главе, порой представляют эти практики как форму духовного бейсджампинга, подвергающую психику риску длительного молчаливого самоанализа, более распространенная схема заключается в том, чтобы принять уединение просто как форму отдыха от работы и семьи. Как пишет Диана Сенешаль в своей «Республике шума», «уединение – прекрасный вид досуга. Быть одному – значит отдыхать, пусть даже недолго, от удовлетворения чужих ожиданий»[121].

Нам нужно нечто, что можно было бы назвать тихой историей британского общества. Слишком мало внимания уделялось организуемым время от времени, зачастую безмолвным досуговым практикам, которые были и остаются жизненно важной частью жизни большинства людей в современном мире. Айра Коэн в книге «Одиночное действие: действуя наедине с собой в повседневной жизни» каталогизирует «многочисленные… общественные места, где мы обнаруживаем людей, занимающихся какой-то уединенной деятельностью», – наряду с «нашими домами, где в разное время дня люди оказываются одни или устраивают себе зону уединения, чтобы заняться домашней работой или отдохнуть в одиночестве», и отмечает, что «этот до сих пор полузакрытый ареал человеческого поведения» является «подходящим предметом для социологического исследования»[122]. То, что верно для настоящего, применимо и к прошлому. Социальные историки и, шире, социологи склонны сосредоточиваться на коллективных, шумных видах деятельности. Отчасти это связано со стремлением подчеркнуть сложность взаимодействия на всех уровнях общества, а не только среди образованных и привилегированных. В какой-то мере это связано с ощущением, что коллективная практика является локусом исторических перемен. А кроме того, играет роль проблема свидетельства. Блумфилдовский сын фермера, который наслаждался «нередким перерывом для покоя», не оставил об этом никаких свидетельств – равно как и усталая домохозяйка, ненадолго вышедшая на свежий воздух, чтобы отдохнуть в одиночестве. И даже в тех случаях, когда историки снисходили до рассмотрения увлечений простых людей, это, как правило, были шумные спортивные состязания и коммерциализированные массовые увеселения, которые оставили по себе след в виде письменных откликов и канцелярской документации[123].

Тем не менее существует ряд исторических источников, которые все же позволяют написать эту, пусть лоскутную, тихую историю. Богатый архив сформировало постоянное распространение сетевого уединения. Как мы увидим в следующих двух главах, с самого начала охватываемого этим исследованием периода одинокое времяпрепровождение порождало литературу (периодические издания и книги), обслуживавшую изолированные практики. Через год после появления трактата Циммермана в английском переводе начал выходить журнал Sporting Magazine, в котором среди прочего публиковалась информация об одиночных прогулках на большую дистанцию и на время – популярном элементе яркой игорной культуры той эпохи[124]. С конца XVIII века и до наших дней чуткая и энергичная издательская индустрия производила материалы по быстрорастущему спектру частных способов времяпрепровождения. Наряду с ними существовали книги по наиболее заметным тихим развлечениям, таким как рыбалка и садоводство, хотя в них и нечасто затрагивался вопрос о широте народного участия. В последней четверти XIX века занимающиеся всеми возможными видами невидимых хобби – от вышивки до коллекционирования марок – стали объединяться в ассоциации, которые создавали собственные архивы и публикации. В более недавнем прошлом устные истории и общественные опросы расширили сферу своей компетентности, чтобы исследовать повседневную жизнь широких масс населения. Наконец, есть еще эксперты из мира повседневности – авторы мемуаров и художественных произведений. Соратник Роберта Блумфилда, превзошедший его в успехе у потомков, Джон Клэр, был одним из немногих писателей своего или любого более позднего времени, способных работать с уединением как верхнего, так и нижнего регистра; его стихи и проза станут нашей отправной точкой в следующей главе.