К концу века значение «самососредоточения» стало приобретать более конкретные формы, особенно у Жан-Жака Руссо, чьи «Исповедь» и «Прогулки одинокого мечтателя» были посмертно опубликованы в 1782 году – как раз когда Циммерман принимался за свой трактат. Как пренебрежительно сформулировал Gentleman’s Review: «Философы только что выяснили, что лучший для человека способ узнать себя или, иными словами, свои чувства – это предаться уединению»[29]. Поиск повествовательного «я», обнаруживаемого лишь посредством уединенного самоанализа, положил начало новому жанру – литературной автобиографии[30]. А замысел «Прогулок одинокого мечтателя» Руссо объяснял так: «В этом состоянии я возобновляю то суровое и искреннее исследование, которое когда-то назвал „Исповедью“. Я посвящаю последние дни свои изучению самого себя и заблаговременной подготовке к отчету, который не замедлю дать о себе»[31]. Циммерман к этому отказу Руссо от общества ради самопознания относился неоднозначно. Он сочувствовал личным страданиям, заставившим философа уединиться. В глазах его критиков, писал он, ничто не оправдывали ни удары человеческой несправедливости и жестокости, ни мука нищеты, ни разрушительное действие болезни; свежесть и мощь его гения позабыты»[32]. Но у него не было уверенности в том, что истинное «я» можно обнаружить лишь в отсутствие общества; он был убежден, что единственное, к чему мог привести проект, которому посвятил последние годы жизни Руссо, – это личный крах: «Любому врачу, взявшемуся изучить историю Руссо, будет ясно, что семена уныния, печали и ипохондрического синдрома уже были посеяны в его умонастроении и темпераменте»[33].
Едва Циммерман покончил с этим типом уединения, известным любому писателю, как его каталог одиночеств стал приобретать все более негативный характер. В лучшем случае он демонстрировал понимание обстоятельств, способных привести к отторжению общества, а в худшем был настроен предельно критически по отношению как к его мотивам, так и к результату. Он (как до него – Монтень) жил жизнью, в которой смерть жены, детей, друзей была постоянной угрозой для сохранения близких отношений[34]. По словам его швейцарского коллеги-медика и давнего друга Самюэля Огюста Тиссо, первая его жена страдала «нервным расстройством, которое бесконечно усугубило печаль Циммермана и заставило его еще сильнее желать уединения»[35]. Позднее он овдовел и потерял дочь от первого брака. Хотя он едва ли мог одобрительно отозваться об этом состоянии, он все же хорошо знал о существовании того, что в наше время назвали бы чувством тяжелой утраты: «Часто уединение ужасно для скорбящего, счастье которого погребено в безвременной могиле; который отдал бы все радости земные за один звук любимого голоса, чьим мелодичным вибрациям уже никогда не наполнить его ухо и сердце восторгом; и который, оставшись наедине с собой, томится в воспоминаниях о непоправимой потере»[36]. Близким следует сделать все возможное, чтобы помочь скорбящему вернуться в общество; сам Циммерман вновь женился, и, согласно Тиссо, «счастье этого союза не было нарушено ни на минуту»[37].
Были и другие несчастья, способные, как в случае с Руссо, подтолкнуть человека к уединению. «Сломленный дух, – писал Циммерман, – ищет в покое частной жизни укрытия от потрясений соперничества, от навязывания ложной дружбы и от злонамеренных ударов тайной или явной вражды»[38]. Такие люди тоже заслуживают сочувствия, хотя и не подражания. Наряду с теми, кто был предан одиночеству не по своей вине, было также немало тех, кто подвергся ему вследствие ненадлежащего поведения или же выбрал это состояние по неразумию. Наиболее аморфную группу составляли те, кто не отвечал этическим нормам или правилам поведения, принятым в обществе XVIII века. Для участия в бытовом, коммерческом или политическом взаимодействии требуется определенная степень уверенности в себе. Когда из-за какой-то неудачи или морального несовершенства человек ее лишается, над ним нависает угроза замыкания в себе:
Стыд или угрызения совести, горькое сознание ошибок прошлого, печаль несбывшихся надежд или усталость от болезни могут ранить или ослабить так сильно, что человек захочет скрыться от всех, уйти прочь, чтобы скорбеть и томиться, не досаждаемый ничем кроме своих внутренних забот, под покровом уединения. В этих случаях желание уйти – не умственное побуждение к самососредоточению, а страх перед потрясениями и малодушная усталость от общества[39].
В отличие от достойнейших, которые решают временно уединиться во имя лучшего решения важнейших задач своего времени, они – изгои, вытесненные из общества чувством собственной недостойности.
Категория изгнания наложилась на патологическое состояние меланхолии. В интеллектуальной культуре XVIII века четких границ между науками, литературой и философией не было. Обращение Циммермана к поэзии, политическим комментариям и рекомендациям о том, как правильно жить, обусловлено его главной, профессиональной идентичностью врача. Первой его опубликованной работой был трактат «О раздражительности» – имеется в виду не вспыльчивый характер, а работа сердечных нервов. В дискуссию об уединении он привнес свой опыт ведущего медицинского специалиста, а на его замечания о меланхолии будет ссылаться Жан-Этьен Доминик Эскироль – выдающийся психиатр середины XIX века – как на важнейший вклад в разработку этой темы[40]. На протяжении двух тысячелетий меланхолия была нозологическим термином, охватывающим печаль, страх и депрессию[41]. В годы работы Циммермана психологические причины все больше выдвигались на передний план по сравнению с физиологическими, традиционно сводившимися к избытку черной желчи[42]. Родственной категорией была ипохондрия, или ипохондрический синдром, которым, по утверждению Тиссо, периодически страдал сам Циммерман. Ипохондрия не ассоциировалась, как сегодня, с воображаемыми болезнями; на ее счет относили ряд симптомов, для которых не было очевидных физических причин[43]. Эти расстройства находились в центре растущего интереса к способности душевных состояний вызывать телесные нарушения. Бёртон в «Анатомии меланхолии» отмечал, что «разум чрезвычайно действенно влияет на тело, порождая своими страстями и треволнениями удивительные перемены, такие как меланхолия, отчаяние, мучительные недуги, а иногда и смерть…»[44] Его догадки получали все большую медицинскую поддержку. Как взволнованно писал в 1812 году Томас Троттер, «в начале XIX века мы без колебаний утверждаем, что нервные расстройства занимают теперь место лихорадок и могут быть справедливо признаны составляющими две трети от всего того, чем поражено цивилизованное общество»[45].
У столь обширного набора недугов не было единого диагноза или прогноза, однако выраженное неприятие общества проявлялось во всех аспектах и на всех стадиях болезни. Циммерман писал:
Неуместная и неуправляемая предрасположенность к уединению – один из самых частых и ясных симптомов меланхолии: все те, чьи чувства стали добычей призраков досады, сожаления и разочарования, прячутся от света небесного и от взора человеческого; неспособные привязаться ни к каким идеям, кроме тех, что мучают и разрушают их, они стремятся избежать усилий, в одно и то же время болезненных для них и напрасных[46].
