Царапнув острым ногтем подушечку своего пальца, верховный хранитель выдавил капельку крови и нарисовал на лбу у ребенка руну забытья. Тот тут же обмяк на руках у матери. Так ему легче будет уснуть.

– Теперь он будет спать. А я его благословлю, – объяснил Айво. – Мальчик не должен двигаться, не должен чувствовать, как руны обжигают кожу.

Своим заостренным ногтем он прочертил крошечные руны на правой ладони мальчика, и линии на коже ребенка заполнились кровью. Мать ахнула, не понимая, что даровал ее сыну верховный хранитель, и смутившись при виде крови.

– Его слух, обоняние и осязание будут развиты гораздо сильнее, чем у других людей, – сказал Айво, разгибаясь. Согнув пальцы мальчика, он прижал их к его окровавленной ладошке. – А теперь забери его.

Силы вернулись к женщине, и она легко подняла спящего сына.

– Спасибо, верховный хранитель. Спасибо, – прошептала она.

Нагнулась, подняла с пола торбу, перекинула лямку через плечо, поудобнее перехватила ребенка и зашагала к дверям святилища.

В голове у Айво вскрикнули норны, и он покорно всплеснул руками им в ответ.

– Женщина!

Она обернулась.

– Ты не можешь остаться здесь, на горе… но я знаю место, куда… может отправиться твой ребенок, – сказал он.

Гисла больше не слышала криков мужчин на палубе, воплей женщин и детей, сгрудившихся в трюме в надежде переждать шторм. Она слышала лишь вой небес и грохот волн, а те, подчиняясь стихии, швыряли ее то вверх, то вниз. Она вскарабкалась по трапу, распахнула люк и бросилась в воду, за борт. Никто не попытался ее остановить. В царившей на корабле суматохе никто ничего не заметил.

Гисла хотела умереть. Хотела покончить со своими страданиями и одиночеством, покончить со страхом. Она хотела этого больше всего на свете, но, когда рядом с ней из воды вдруг вынырнула небольшая бочка, она уцепилась за нее, влезла поверх и, раскинув в стороны руки и ноги, обхватила ее, словно младенец тело матери. Смерти придется чуть‐чуть подождать. Гисла разом утратила свою решимость.

Шторм ярился, и Гисла ярилась в ответ, пела песни, которым ее научила мать, пыталась вновь обрести былую решимость. То были песни для сева и песни для сбора урожая. Песни для ужина и песни для отхода ко сну. Были даже песни на случай смерти и песни, отгонявшие смерть прочь. Но песен, призывавших смерть, Гисла не знала и потому все тянула ту песню, которую они всегда пели в конце дня, перед тем как ложились спать. Гисла была из семьи певцов, что жила в деревне певцов, стоявшей в стране певцов.

– Раскрой небеса. Раскрой землю. Раскрой сердца людей, закрой раны и боль. Услышь мой голос, возьми мою руку, помоги мне встать и снова взяться за плуг, – пела она. – Мать, отец, Гилли! – зарыдала она, пытаясь перекричать бурю. – Помогите мне вас найти. Я хочу к вам.

«Твой голос, Гисла, сумеет раскрыть небеса, – твердила ей мать. – Сам Один не смог бы тебе отказать, если бы его попросила». Но Один, казалось, ее не слышал, хотя она молила его прийти и забрать ее.

– Я весь день буду петь для тебя, Всеотец, буду петь каждый день. Только дай мне прийти к тебе и позволь мне остаться, – пела она, дрожащими руками цепляясь за бочку.

Она не могла ее отпустить. У нее не было никакого желания жить, но… отпустить ее она не могла. И потому она пела, и ей вторили ветер и волны, пока усталость не лишила ее разом и голоса, и сознания.

Она очнулась от света, тепла и чувства, что рядом с ней кто‐то есть.

– Я умерла? – спросила она.

Когда она уснула, ей было холодно и мокро, вокруг качалось бескрайнее море, а в горле першило от соли и пения. Тогда она закрыла глаза и погрузилась во тьму, не ведая, выживет ли, а теперь оказалась здесь. Но она не знала, где это здесь.

– Нет.

Голос был юный и низкий, лишь недавно обретший глубину. Он напомнил ей брата, Гилли. Голос Гилли звучал точно так же: дрожал и срывался, метался от мальчишеского к мужскому, взрослому. Она попыталась разглядеть обладателя этого голоса, но веки были так тяжелы, а сон так сладок.

Когда она проснулась в следующий раз, тепло стало иным, свет тоже переменился и солнце грело ей щеку. Что‐то щекотало ее голую ногу. Она резко дернула ногой, испугавшись, что щекотавшее ее существо заберется под юбки или искусает ей пальцы, и оглядела свои ноги, пытаясь понять, что же ее разбудило.

Ее щекотал юноша, сидевший на корточках возле ее ступней, – темный силуэт в ярких лучах солнца.

– Ты проснулась?

Она кивнула, подобрала под себя ступни и укрыла их юбками, но он лишь склонил голову набок, прислушался и повторил свой вопрос:

– Ты проснулась?

– Да.

Язык был тяжелым, губы распухли. Она села и с внезапным отчаянием поняла, как страшно ей хочется пить. Юноша словно почувствовал это. Он легонько встряхнул флягу с водой и протянул ей:

– Пить хочешь?

Гисла снова кивнула, но он просто ждал, словно думал, что она должна сама взять у него флягу. Схватив ее, Гисла отодвинулась от него подальше и лишь затем вытащила пробку и выпила все, до последней капли. Утерев рот, она поняла, что выпила бы еще, и пожалела, что не оставила хоть каплю, чтобы смыть соль с глаз. Все лицо у нее саднило.

– Прости, я выпила всю твою воду. Я не хотела.

Она попыталась вернуть ему флягу, но он ее не взял. Он забрал ее только тогда, когда Гисла подошла ближе и коснулась флягой его руки. Потом он встал, но солнце так и светило ему прямо в спину. В ярком сиянии деталей было не разобрать, и Гисла прикрыла глаза ладонью, стараясь различить его черты.

Юноша был худ, высок и широкоплеч, но совсем не жилист. Он был одет во что‐то грязновато-коричневое, волосы казались совсем короткими, словно шерсть у недавно остриженной овцы, а глаза смотрели куда‐то в сторону, вдаль, и она никак не могла разобрать ни их цвета, ни его намерений.

– Я могу набрать для тебя еще воды… но нам придется немного пройти. Ты можешь идти? – спросил он.

В руках он держал длинный посох, направленный прямо к небу. Он сжимал посох в ладонях, словно ждал, пока она встанет на ноги.

Она попыталась оценить свое состояние. Все тело болело, но ран не было. Одежда высохла, но затвердела от соли. Она поднялась, встряхнула свои тонкие юбки, смахнула песок с рукавов и с лица. Она едва доставала юноше до плеча, он осторожно вытянул вперед руку и положил ладонь ей на голову, словно запоминая ее рост.

Она отшатнулась, и его ладонь безвольно упала. Он так и смотрел куда‐то в сторону, в пустоту. Теперь, встав на ноги, она смогла лучше его разглядеть, хотя солнце так и светило ему прямо в спину. Глаза у него были цвета мха, что растет на камнях, но их закрывала белая пелена, и зрачков вовсе не было… а если они и были, то прятались за плотной молочной завесой. Она сделала шаг назад, решив бежать от него как можно дальше, но бежать было некуда. Перед ней расстилалось море, за спиной высились скалы и горы, вправо и влево, покуда хватало глаз, тянулся песок. Здесь был лишь этот юноша, лишь этот пляж. И она.

– Я слышал… как ты пела во тьме. Прошлой ночью. Я думал, ты никса. Но никсы крупнее, – мягко сказал он. – Меня удивило, какая ты маленькая.

– Никса? – переспросила она.

– Женщина с рыбьим хвостом, что поет и зовет моряков за собой, в глубины морей.

– У меня нет рыбьего хвоста.

– И правда нет. – Он сверкнул ровными белыми зубами, но глаза его не улыбнулись. – Я щекотал тебя за пятки, помнишь?

– Но я не женщина.

– Но ведь ты… девочка?

Она нахмурилась:

– Да. Разве не ясно?

– Я никогда еще не встречал… девочку. В Сейлоке мало девочек… а среди хранителей пещер их вообще нет.

– Что за хранители пещер? И что за Сейлок? – спросила она, но в горле у нее уже поднимался ком ужаса. Куда она попала? И что у него с глазами? Они напомнили ей глаза Гилли. Но Гилли умер.