Интерес к переживанию боли и вообще переживаниям как таковым, связанным с беременностями и родами, стал ориентиром для немалого числа историков начала XXI века[84]. Анализ эмоций рожениц помогал в изучении гендерных асимметрий в обществах прошлого, уточняя механизмы деприваций всего женского и ассоциируемого с женским, ведь боль, страдания, страх могли быть рассмотрены как категории исторически изменчивые, имеющие конкретные культурные проявления[85]. Преодоление пренебрежения самих исследователей к изучению женских переживаний актуализировало новый взрыв интереса к эгодокументам, источникам личного происхождения, художественным автобиографическим зарисовкам. Новый исследовательский ракурс привлек к анализу женской субъективности филологов. Их скрупулезное внимание к женским нарративам позволило углубить представления об изменениях в социальном восприятии культуры деторождения от Нового времени к Новейшему, поставить субъективные переживания матерей во главу своих исследовательских стратегий. Так, профессор Иллинойского университета (США) Элисон Берг, основываясь исключительно на женской автодокументалистике 1890–1930‐х годов, обосновала тот тезис, что ускорившийся темп жизни, постоянно возраставшие требования к женщине как к личности, работнику и всё успевающей матери породили (по крайней мере среди американок) особые «гонки материнства» (mothering the race), что определило содержание жизненных стратегий сразу нескольких поколений женщин, страдавших от слишком больших социальных ожиданий[86]. Вновь, но уже с позиций отображения в текстах переживаний самих рожающих женщин, обрели значение автобиографические повествования акушерок о собственной акушерской практике[87]. Исследования историков неожиданно оказались востребованными прогрессивно мыслящими врачами и социальными психологами, ставящими задачу помочь современным женщинам в преодолении кризисов идентичности.

Расширились и географические рамки исследований. Практики деторождения в отдельных странах Западной Европы и Канаде все чаще сравнивались с тенденциями развития культуры деторождения в США и Великобритании, которые выступали в качестве классических[88]. Например, в Канаде мощный импульс изучению темы был дан возникновением научной «Ассоциации по изучению материнства» (ныне она именуется «Материнская инициатива в исследованиях и в общественном участии» – The Motherhood Initiative for Research and Community Involvement, MIRCI)[89]. Настало время подведения итогов, о чем свидетельствовал выход в свет нескольких обобщающих публикаций по истории акушерских и гинекологических знаний прошлого[90], а также активная популяризация темы в СМИ (в том числе в форме научно-популярных фильмов для ведущих каналов телевидения)[91].

История деторождения – неотъемлемая часть социальной истории России. Без нее картина женской истории, женского быта и повседневности, равно как и история русской медицины, ее социальной антропологии и социологии, не полны. Именно история деторождения, подкрепляя демографическую картину прошлого, позволяет проследить преемственность в развитии идей, практик, норм поведения больных и здоровых в давно ушедшие и в недавние времена. Считаясь междисциплинарной, она вызывает интерес в западноевропейской и американской историографии у огромного круга специалистов социально-гуманитарного знания: этнологов, социологов, социальных антропологов, демографов, историков. С 1970‐х годов исследования родильной культуры за рубежом пережили методологический поворот, вызванный внедрением гендерной теории, успехами социальной истории медицины, повседневной истории, феминистской антропологии[92]. Он выразился в проблематизации новых тем (эмоциональное переживание родов, сравнительная характеристика практик родовспоможения в различных культурах и обществах, контроль над рождаемостью, медикализация повседневной жизни и противостояние традиционного и профессионального знания, положение и права женщин в больничных учреждениях), заставив аккумулировать новые знания из новых источников. На волне этого интереса обнаружился всплеск внимания к эгодокументам (преимущественно женским), визуальным источникам (от картин и фотографий до мелких зарисовок, видео и проч.), к необычным для историка массивам фактического материала вроде отчетов родильных отделений, a вместе с ними – и к картам беременных и рожениц.

Деторождение перестало быть частью истории медицины и стало рассматриваться в широком социальном контексте, позволившем анализировать социальное конструирование женского поведения, устанавливать границы влияния и неявные области господства патриархатных установок и стереотипов, увязывать репродуктивную политику государства и власти с проблемой гендерных ролей и гендерных идентичностей. Чтение статей и книг, написанных зарубежными авторами, которые выявили значимость истории родовспоможения для изучения истории культуры, заставило нас обратиться к анализу российской историографической ситуации и задаться вопросами: насколько актуальна эта тема для российского социально-гуманитарного знания? Какие методологические подходы и источники используются исследователями? Удалось ли и нашим исследователям совершить переход от истории медицины и традиционной истории акушерства к истории деторождения в России в широком социальном контексте?

Ставя такую исследовательскую задачу, мы ориентировались на междисциплинарный сравнительно-исторический подход и были нацелены на анализ максимально широкого круга работ – исторических, этнографических, социологических, так или иначе связанных и с историей медицины. Наши исследовательские задачи были направлены на выявление основных тенденций в изучении культуры родов в прошлом России и на определение присутствия или отсутствия тенденций, характерных для западноевропейской и американской историографии. Таких попыток до нашего обращения к теме в российской историографии не предпринималось, и мы полагаем, что наши результаты могут быть полезны и российским, и зарубежным историкам медицины, социологам и социальным антропологам.

Междисциплинарность исследовательских рамок была заложена еще в трудах ученых досоветского времени. Обращение к историко-демографическим сюжетам всегда предполагало косвенную проблематизацию и темы родовспоможения как в этнографических, так и в историко-медицинских трудах. Каждому из направлений были присущи свои предметные области и набор источников. Этнографы считали своим долгом описать практики традиционного родовспоможения, наблюдаемые ими в сельской среде, ведь страна была «лапотной»[93]. Их интересовало влияние народной культуры различных регионов России на своеобразие ритуалов, связанных с деторождением. Родинный обряд выступал неотъемлемой частью изучения обрядов жизненного цикла. В одном из первых исследований, посвященном изучению родинной обрядности, И. И. Срезневский показал устойчивость языческих верований, их большее, нежели установок христианской традиции, влияние на сферу деторождения. Исследование основывалось на анализе церковных книг и результатах этнографических наблюдений автора в различных регионах России. Этнографы уже тогда понимали, что «смысл и истинное значение отдельных родильных обрядов и верований выясняются сравнительным изучением их у различных народов земного шара»[94].