Именно русские этнографы XIX века разработали программу полевых исследований родинных обрядов. Скажем, знаменитая анкета В. Н. Харузиной включала 256 вопросов и содержала сбор сведений по восьми разделам: бесплодие и отношение к незаконнорожденным, беременность, родины, присутствующие на родах лица, уход за младенцем, смерть младенца или матери, имянаречение и крещение, «чудесные рождения». Этнограф стремилась «отыскать корни обряда»[95]: понять выбор родинного места, ритуала кувады как сопереживания, смысл манипуляций с плацентой, возможностей применения на родах тех или иных растений, истоки различных табу и процедуры «правки» ребенка.
Трудно переоценить первичные выводы тех пионеров этнологической науки, выявивших общее и особенное в обычаях родовспоможения в различных культурах и обществах, их смелость в обращении к таким табуированным темам, как представление о «нечистоте» родильницы, культивируемом религиями мира, или, напротив, о пользе для психосоматического состояния женщины магических практик (ведь это шло вразрез с укреплявшейся в своих позициях профессиональной медициной)[96]. С высоты сегодняшнего дня можно точно сказать, что подход В. Н. Харузиной был новаторским. Полтора столетия назад она писала о том, как важно «проникнуть во внутренний мир исследуемой группы», – тема, рожденная мировой социологией столетием позже[97]. Она была убеждена в перспективах исследовательской работы именно женщин-этнографов (на это же указывала О. П. Семенова-Тян-Шанская, долгое время изучавшая быт крестьян Рязанской губернии[98]) – и тем опережала массу выводов и призывов современной западной гендерной антропологии. И В. Н. Харузина, и О. П. Семенова-Тян-Шанская прямо подчеркивали, что женщинам-исследовательницам, ввиду их половой принадлежности, легче получить «доступ к интимной стороне жизни женщины», а мужчины-этнографы в силу невозможности получить нужную информацию просто опустят ee в своих описаниях. В работах этих первых российских женщин-ученых, увлекавшихся этнографическими описаниями, можно найти немало указаний на то, как осуществлять практики, ныне именуемые включенным наблюдением, глубинным интервьюированием, обе они писали о необходимости не сухого и абстрагированного сбора материала, a о сопереживании респонденткам, необходимости «соучастия» и эмпатии со стороны исследователя[99].
В начале ХХ века российская наука пополнилась публикациями по истории профессионального акушерства, причем подготовлены они были представителями медицинского сообщества[100]. Они изучали деятельность родильных отделений, приютов, клиник, акушерских кафедр, скрупулезно накапливали источниковый материал (отчеты различных учреждений, делопроизводственную документацию, фотодокументы). Автором первого «Краткого очерка по истории акушерства и гинекологии в России» стал врач В. С. Груздев. Как практикующий специалист, он немало помог складыванию институциональной истории родовспоможения, выделил в ней периоды и этапы от «нарождения русского акушерства» в конце XVIII века и периода доминирования иностранцев до середины XIX века, завершая возникновением «ясной национальной окраски» российского родовспоможения в начале XX века, когда «полное развитие» акушерской науки стало сопоставимо с западноевропейским. Под «интенсивным ростом» он понимал увеличение числа пациенток, улучшение медподготовки врачей, расширение их знаний[101].
Общим направлением исследований стало противопоставление клинического акушерства в повивальных институтах и родильных приютах при воспитательных домах примитивным домашним практикам. Лишь в труде известного акушера-гинеколога Д. О. Отта не было подтекста превосходства: скрупулезно описав развитие профессиональных знаний русской акушерской науки, он сумел найти способ довести научные знания до практикующих акушерок с большим опытом работы[102]. Российские врачи, хорошо знакомые с западноевропейской научной литературой, активно опирались на сравнительный подход, убежденные, однако, в преимуществах развития акушерской науки в России[103].
Несмотря на существование условной границы между историко-медицинскими и этнографическими исследованиями и очевидное противостояние научного и народного акушерства, врачи обращали внимание на роды у крестьян. И если первый русский профессор «бабичьего дела» Н. М. Амбодик-Максимович в конце XVIII века призывал придать забвению опыт деревенских повитух, считая его опасным[104], то через столетие доктор медицины Г. Е. Рейн, напротив, указывал на возможность извлечения полезных сведений из опыта народных врачей[105]. Земские врачи-акушеры, далекие от городских больниц, оказывавшие услуги на дому и потому знакомые с интимными подробностями крестьянской жизни, часто становились собирателями этнографического материала[106]. В научных работах им удавалось совмещать как официальные статистические источники, так и этнографические сведения. Таковы труды психолога, педиатра, педагога и благотворителя Е. А. Покровского[107]. Он создал направление историко-антропологических исследований, нацеленных на адаптацию крестьянского опыта в родовспоможении и микропедиатрии. Эти подходы, забытые в советское время, объединили тех, кто активно привлекал полевой материал этнографов. Сам Е. А. Покровский опирался на рассказы священников, которые охотно описывали ему практики крестьян своего прихода, да и сам он собирал (в прорисях) материально-вещной мир народного родовспоможения, первым описал практики крестьянок, связанные с вынашиванием плода и сохранением женского здоровья. В сельской России тогда доминировало народное акушерство, к роддомам относились предубежденно, доверяли повитухам[108]. Иное дело – город. С начала ХХ века медико-антропологические исследования стали проводиться и там. Авторы заметили перемены в репродуктивном поведении горожанок: их раннее половое созревание, сокращение рождаемости, детности семей, бо́льшую свободу в применении медицинских способов контроля рождаемости[109].
Исследовательская ситуация 1920–1990‐х годов: демографическая и социологическая перспективы
Пертурбационные факторы, влияющие на рост населения (Первая мировая и Гражданская войны и революция) повлияли на рост числа исследований, анализирующих способы повышения рождаемости. Вектор их резко изменился: этнографическое изучение родовспоможения не просто отошло на второй план, но было отринуто, сама тема переброшена из сферы историко-культурной в исключительно медицинскую. Робкую связь медицины и гуманитарного знания стали обеспечивать (и то не сразу) социодемографические и социологические работы, нацеленные на фиксацию тенденций в приросте населения в связи с изменениями социальной и семейной политики.
Особое значение приобрела институциональная история советского родовспоможения, призванная обосновывать успехи советской системы здравоохранения и противопоставлять «ужасное прошлое» «прекрасному настоящему». О родовспоможении отныне говорили только в контексте охраны материнства и младенчества. Авторами работ были исключительно врачи, считавшие, что объективную историю медицинских учреждений может написать только врач. Подход этот, наметившийся еще в дореволюционной историографии, на десятилетия сформировал дисциплинарные рамки: историко-медицинские темы, в том числе и тема родовспоможения, были изъяты из истории культуры, быта и традиций.
