Для работ по истории акушерства стала типичной описательность, предмет исследования состоял в изложении прогрессивного развития отдельных медицинских учреждений. Родовспомогательные заведения представлялись частью системы Охматмлада (лечебный отдел губздравотделов, ответственный за охрану материнства и младенчества)[110]. Исследователи обосновывали превосходство советского акушерства над зарубежным; опыт дореволюционной России подвергали сомнению, а если к нему и обращались, то чтобы описать его негативные стороны (пережитки). Высокую младенческую смертность в царской России связывали с недостатком родильных стационаров и отсутствием профессиональных акушерок[111]. Работа благотворительных организаций оценивалась как дилетантская, не решавшая проблем охраны здоровья женщин и детей всей страны. Оценки работ врачей зависели от их лояльности советской власти и включенности в советскую систему здравоохранения. При численном доминировании исследований по истории акушерских кафедр, а также биографий акушеров прошлого[112], в 1950 году была сделана попытка очертить целостную историю родовспоможения в СССР. Ee предпринял врач М. Ф. Леви, честно заметивший, что развитие акушерства как науки «не может быть отождествлено с практикой оказания родильной помощи», так как история акушерства «не является историей родовспоможения в тесном смысле слова»[113]. В его труде тоже не было новых материалов, и нацелен он был исключительно на доказательство успехов медицины в СССР. Критерием же успешности все так же считалось снижение уровня материнской и младенческой смертности при отсутствии реальных цифр. Родовспоможение вне клинических структур он именовал «пыткой», акушерскую помощь на дому до 1917 года объявил «зачаточным периодом истории акушерства»[114]. Как врач, он критически оценивал возникающую «индустрию абортов», но не ставил вопроса о репродуктивных правах женщин и доступности контрацептивов для защиты женского здоровья.
Со времен принятия закона 1936 года, исключившего свободное право женщин на избавление от нежелательной беременности, тексты по истории советского родовспоможения стали еще более идеологизированы и нацелены на обоснование превосходства советской власти в деле создания новой системы здравоохранения[115]. Авторы хвалили успехи советского акушерства, используя исключительно статистику роддомов и женских консультаций (чаще всего фальсифицированную). Реальное положение дел с репродуктивным поведением женщин в СССР замалчивалось. В то время как в США после Второй мировой войны появились первые книги в защиту естественных родов и медленно, но все же росла популярность минимального вмешательства в процесс деторождения, в СССР старались придерживаться практик, сложившихся еще до войны и нацеленных на полный врачебный контроль поведения женщин от первых признаков беременности до разрешения от бремени. И если в США и Европе в то время увидели свет исследования сексуальности Кинси, давшие женщинам лучшие представления об их репродуктивной системе, в СССР такой литературы было днем с огнем не сыскать. О родах и подготовке к ним из года в год писалось в специальном разделе книги «Домоводство»[116]. Лишь к 1960–1970‐м годам, когда статистические данные стали относительно приемлемыми и сопоставимыми с европейскими (хотя и отстающими от показателей материнской и детской смертности за рубежом), получили импульс публикации историко-демографической и социологической направленности, анализирующие в том числе и предвоенные десятилетия[117].
Как и ранее, тема деторождения рассматривалась в советской науке лишь в контексте демографических терминов брачности, рождаемости, плодовитости, этнографы анализировали и описывали в основном крестьянское прошлое и мало обращались к современному состоянию дел. Любые количественные данные абсолютизировались, собирать полевой материал (глубинные интервью с роженицами и акушерками) никто еще не начинал. Узнавая из западных публикаций новейшие методики обработки количественных показателей, советские демографы и социологи ощущали себя выполняющими государственный заказ: они анализировали тенденции прироста и убыли населения и старались объяснить причины негативных демографических тенденций. Советский социальный эксперимент давал многочисленные основания анализировать приобретения, полученные матерями в условиях системы социалистической охраны материнства, отрицательные же последствия внедрения клиницизма на пути неоспоримой и порой насильственной медикализации жизни и быта рожениц, равно как процессов, связанных с родовспоможением, в тогдашней литературе не обсуждались.
Оценки историков и этнографов, их публикации о сложившихся традициях и практиках социологи не включали в свои исследования. Экскурсов в историю не делалось, или они были формальными, анализировалось лишь текущее состояние советской системы родовспоможения. Но вопреки такой тенденциозности исследований и доминированию ориентации на «политически верную» линию именно в рамках историко-демографических исследований 1970‐х годов удалось раскрыть новые сюжеты. Исключительным по значимости не только для социологов, но для историков и этнографов стал по этой причине научный сборник «Брачность, рождаемость, смертность в России и в СССР», изданный в 1977 году под редакцией А. Г. Вишневского. Этот выдающий научный проект объединил труд социологов, экономистов, демографов, a отчасти и историков. Инициатор проекта, А. Г. Вишневский, опираясь на большой объем статистической информации, пришел к выводу о формировании «нового типа рождаемости» в пореформенной России, и характеризовался он повышением брачного возраста, сокращением числа детей в расчете на одну женщину, ростом числа незаконнорожденных. Впервые социолог указал на существование новой практики в интимной жизни россиян до революции (использование контрацептивов, понизивших показатель числа рождений). Он же первым попытался вычислить степень распространенности противозачаточных средств, применяя анализ динамики «незаконных рождений» по десятилетиям[118]. В социально-антропологическом исследовании городской жизни дореволюционного периода М. В. Курмана также отмечалось существование практик предохранения от беременности у горожанок[119]. Новаторским же стал подход Б. Н. Миронова, попытавшегося воссоздать социально-психологическую модель демографического поведения русского крестьянина в XIX–XX веках. В своем исследовании он одним из первых совместил объективные (статистические) и субъективные (личного происхождения) источники при анализе мужской и женской фертильности, впервые ввел в оборот в исследование такого рода фольклорные материалы и совсем до этого не известные нашей науке свидетельства врачей. Б. Н. Миронов старался подчеркнуть «публичность» межличностных отношений на селе, традиционализм демографического поведения россиян. Он также выделил как новые для ХХ века тенденции в практиках крестьян (если говорить именно о фертильности) – повышение брачного возраста и увеличение числа незамужних женщин.
Значительный разрыв между отечественной и зарубежной наукой стал острее ощущаться именно с 1970‐х годов, когда западная социология и этнология сделали большой скачок в сторону модернизации гуманитарного знания, породив новые направления исторической, медицинской и феминистской антропологии, валеологии, истории повседневности. История деторождения оказалась представлена во множестве полидисциплинарных исследований как многомерный процесс со множеством сюжетных линий, что вызвало к жизни необходимость анализа новых источников (особенно эгодокументов, устной истории), использование новых научных методов (качественной социологии и этнометодологии в том числе). В нашей медицинской литературе история деторождения все так же продолжала приравниваться к истории акушерства, редколлегии исторических и социологических журналов статьи на эту тему не принимали и сразу отправляли их в «Вопросы истории естествознания и техники» или какое-нибудь медицинское издание.
