– Так и есть.

– Но… – Мне не хотелось думать о том, каково старой женщине было справляться с разбушевавшимся подмастерьем, страдающим галлюцинациями. Я мог бы ударить ее или, чего хуже…

– Открой глаза. – Середит придвинулась ближе.

– Что?

– Взгляни на меня. Так-то лучше. – Она склонилась надо мной. От нее пахло мылом, клеем и кожаным фартуком. – Это был рецидив. Но худшее позади.

Я отвернулся. Мама тоже так говорила, но каждый раз в ее голосе звучало все меньше уверенности.

– Поверь мне, сынок. Мне кое-что известно о переплетной лихорадке. Она редко протекает так тяжело, как у тебя, но ты поправишься. Не сразу, но поправишься.

– Что? – Я так резко оторвал голову от подушки, что боль пронзила висок. Значит, у моей болезни есть название? – Я думал, что просто схожу с ума.

Середит фыркнула.

– Твой ум на месте, сынок. Кто сказал тебе такую ерунду? Нет, переплетная лихорадка – такая же болезнь, как любая другая. Что-то вроде временного помешательства.

Болезнь, обычная болезнь, как грипп, цинга или понос! Как мне хотелось в это верить. Я покосился на красные полосы на запястье. Чуть выше на руке виднелись круглые синяки, похожие на отпечатки пальцев. Я сглотнул.

– Переплетная лихорадка? Но почему переплетная?

Она ответила не сразу.

– Этот недуг поражает лишь переплетчиков. Или тех, кто ими пока не является, но имеют задатки. Если у тебя есть дар, в голове иногда что-то не стыкуется. Думаешь, как я догадалась, что тебе суждено стать переплетчиком, причем не самым плохим? Тут нечего стыдиться, сынок. Теперь, когда ты здесь, это пройдет.

– Неужели все переплетчики болеют?

– Не все, нет. – Струи дождя застучали в окно, и стекло задребезжало. Середит подняла голову, и я проследил за ее взглядом, но не увидел ничего, кроме серой пустоты болот и мокрой завесы тумана. – Однажды лихорадка чуть не унесла жизнь одной из величайших переплетчиц в истории, – продолжила она. – Маргарет Пэвенси. Она жила в Средневековье, была вдовой и переплела более двадцати книг – по тем временам немало. Несколько ее переплетов дошли до наших дней. Как-то раз я ездила в Холтби на них посмотреть. – Она снова взглянула на меня. – Мой старый учитель говорил, что лишь переболевшие переплетной лихорадкой становятся художниками и создают произведения искусства, а другие так и остаются простыми ремесленниками. Я думала, он шутит, но если он прав… из тебя получится хороший ученик.

Я коснулся синяков на руке, приложив к ним кончики пальцев. Ветер шелестел тростником на крыше, дождь хлестал в окно, но дом был крепким, с толстыми стенами, и древним, как скала. Значит, я болен переплетной лихорадкой; моя болезнь – не безумие и не слабость.

– Я принесу тебе суп. – Она встала, сунула катушку ниток и неподшитые страницы в карман фартука и подняла раму.

Я пригляделся.

– Это…

– Книга Люциана Дарне. Да. Это его книга.

Имя острым крючком вцепилось в мои внутренности и натянуло леску. Люциан Дарне, юноша, который меня ненавидит… Крючок вонзился глубже в плоть, и леска дернулась.

– А что за книга?

Середит взглянула на меня, но не ответила.

– Можно посмотреть? – попросил я.

– Нет. – Она прошагала мимо меня к двери.

Я попытался встать, но комната закружилась перед глазами.

– Я…

– Ложись в кровать.

– Я из-за него заболел, Середит? Или… кто он такой, почему…

– Он не вернется. О нем можешь не тревожиться.

– Откуда вы знаете?

Она отвела взгляд. Скрипнула потолочная балка, и дом вдруг показался хрупким, словно толстые стены были всего лишь галлюцинацией.

– Я принесу тебе суп, – повторила старая женщина и закрыла за собой дверь.

С тех пор Середит еще некоторое время запиралась в мастерской после обеда. Она не рассказывала, чем занималась, а я не спрашивал. Я знал, что она работает над книгой Люциана Дарне. Иногда, закончив дела, я прислонялся ухом к двери и погружался в полусон, одновременно подслушивая и грезя, пытаясь уловить в услышанном смысл. Обычно за дверью царила свинцовая тишина, свойственная этому дому, который словно прислушивался вместе со мной. Казалось, дерево и штукатурка тоже навострили уши, пытаясь уловить хоть какие-то шумы в полной тишине. Но порой из-за двери доносились стук и скрежет, а однажды с гулким звоном опрокинулся котел. Похолодало, и от неподвижности мои суставы затекали и болели, но закрытая дверь мастерской манила меня. Желание находиться там и ждать чего-то, что я не понимал, было мне ненавистно, но я не мог противиться любопытству, к которому примешивался страх. Это чувство было знакомо мне по ночным кошмарам, которые все еще преследовали меня, хоть я и начал поправляться.

Все чаще мне снились ясные, прозрачные сны, залитые солнечным светом, но когда кошмары возвращались, они были такими же пугающими, как прежде. К тому же теперь у моих страхов было лицо: лицо Люциана Дарне. С того самого дня, как я увидел его впервые, он снова и снова являлся мне в сновидениях. Эти горящие глаза… этот последний взгляд, брошенный на меня перед тем, как он скрылся за полуоткрытой дверью в глубине мастерской. Он садился за стол в тихой, ярко освещенной, но почему-то наводящей ужас комнате, и меня охватывала паника, потому что во сне за столом сидел не он, а я.

Сны пытались сказать мне о чем-то. Я не мог определить причину своего страха, но точно знал одно: то, чего я боялся, находится в запертой комнате в мастерской Середит. Когда я просыпался и не мог заснуть, я садился у окна, и холодный ночной воздух высушивал пот на моей коже. Я пытался понять, чего боюсь, но сколько бы ни размышлял об этом, сколько бы ни пытался разглядеть причину страха, не видел ничего, кроме Люциана Дарне и комнаты за полуоткрытой дверью, куда мне удалось заглянуть лишь мельком. В этой комнате что-то произошло, и теперь воспоминание об этом не давало мне покоя, просачивалось в мои сны, заставляя зубы стучать от страха.

Однажды вечером, когда я отчищал сковородку, а Середит готовила рагу, я снова спросил ее о Люциане. Она не подняла головы, но пальцы ее дрогнули, и она выронила половину луковицы.

– Старайся не думать о нем, – проговорила она, тяжело наклоняясь.

– Но почему вы не хотите показать мне его книгу? Я учусь каждому шагу по отдельности, а думал, что должен…

Она сполоснула луковицу и продолжила резать.

– Середит! Когда вы начнете учить меня…

– Скоро ты узнаешь гораздо больше, сынок, – ответила переплетчица и прошла мимо меня в кладовую. – Но сперва тебе надо поправиться.

Шли дни, я окреп и стал почти таким же сильным, как до болезни, но она по-прежнему ничего мне не рассказывала.

Прошла осень, наступила зима. В монотонной, медитативной рутине нашей повседневной жизни – работа, еда, сон – я потерял счет времени. Дни катились, как колесо, полные повторяющихся дел. Часами я делал одно и то же: мраморировал бумагу, выделывал кожу или золотил обрез книжного блока, который мы использовали в качестве муляжа. Результаты моих усилий обычно оказывались в старой бочке, которую Середит приспособила под мусорную корзину. Лишь изредка, взглянув на то, что получилось, Середит велела оставить образец, и тогда мы убирали его в шкаф, где хранили под замком. Однако ничего из сделанного мной никогда не шло в работу. Я почти перестал задаваться вопросом, когда же стану хорошим мастером или увижу настоящую книгу. Наверное, Середит того и добивалась. В неподвижной тишине мастерской я научился сосредоточиваться на мелочах: тяжести паяльника в руке, скрипе пчелиного воска под подушечкой большого пальца, и это давало свои плоды.

Однажды я выглянул в окно и, к изумлению своему, увидел, что камыши присыпал тонкий слой снега. Я заметил, что в последнее время похолодало, но не придал этому особого значения, лишь принял практические меры: передвинулся поближе к печи и стал работать в перчатках без пальцев. Теперь же я вдруг понял, что провел здесь уже несколько месяцев – почти четверть года. Не успеешь оглянуться, и наступит Завершение. Я глубоко вздохнул, и холодный воздух обжег легкие. Будем ли мы праздновать Завершение, и если да, то как – одни в болотной глуши? У меня защемило сердце, когда я представил своих родных в окружении хвои и омелы; они будут пить горячий эль с пряностями и поднимать кружки «за тех друзей, кого нет рядом»… Но Середит не упоминала о том, что мне можно будет поехать домой, а ведь если выпадет много снега, дороги станут непроходимыми.