Я сел на корточки и стал выметать остатки золы. Тонкий древесный пепел взметнулся призрачным облачком. Раскладывая хворост для растопки, я почувствовал у основания черепа холодное покалывание; я знал, что, оглянувшись, признаю свое поражение, но ничего не смог с собой поделать – все-таки обернулся. Де Хэвиленд сидел, откинувшись на спинку стула, и постукивал пером по зубам. Он смотрел на меня, как мне показалось, очень долго, пока кровь не загудела у меня в висках. Затем слабо улыбнулся и продолжил писать письмо.

Я сделал над собой усилие и вернулся к растопке. Разжег камин, подождал, пока пламя разгорится. Когда огонь запылал, встал и отряхнул с рубашки серый пепел.

Теперь де Хэвиленд читал книгу. Он по-прежнему держал в руке перо, пользуясь им, чтобы переворачивать страницы. Лицо его было безмятежным: с таким лицом люди смотрят в окно. Он вернулся на страницу назад и что-то записал на листке. Закончив, опустил перо и пригладил усы; глаза неподвижно уставились на меня поверх ладони, закрывавшей рот. Внезапно выражение рассеянного любопытства на его лице сменилось чем-то еще, и он протянул мне книгу.

– Мастер Эдвард Альбион, – проговорил он. – Работа анонимного переплетчика из мастерской Альбиона. Черный сафьян, золотое тиснение, корешок с рельефными полосками. Капталы, прошитые черной и золотой нитью, форзацы, мраморированные карминовой глазурью. Желаешь взглянуть?

– Я…

– Возьми. Аккуратно! – добавил он с внезапной резкостью в голосе. – Эта книга стоит не меньше пятидесяти гиней. Куда больше, чем ты когда-либо сможешь выплатить.

Я протянул руку, но в голове что-то щелкнуло, и я отдернул ее. Просто вспомнил его лицо, ту безмятежность, с которой он читал, хотя не имел на это права; читал чужие воспоминания.

– Не хочешь? Ну да ладно. – Он положил книгу на стол, затем снова взглянул на меня, словно в голову ему пришла какая-то мысль на мой счет, и покачал головой. – Вижу, ты разделяешь предрассудки Середит. Это ученический переплет. Изготовлен на продажу, но совершенно законно. Ничьи чувства не задеты.

– То есть… – я осекся. Меньше всего я хотел обнаружить, что не понимаю, о чем он говорит, но он прищурился, будто догадался об этом без слов.

– Тебе не повезло с наставницей. Ты учишься переплету, каким он был в Темных веках. Но мы далеко ушли от оккультной магии и Книги Хвикке… – Он закатил глаза. – Ты даже не слышал про Книгу Хвикке, верно? А про библиотеку в Помпеях? А про великих переплетчиков Ренессанса и мастерскую Фангорна? Про мадам Сурли? Нет? Процесс в Северном Бервике? Про крестовые походы хоть знаешь? Про них должен знать даже ты.

– Я болел. Она толком и не начинала учить меня.

– Середит не рассказывала тебе про переплетный профсоюз? – спросил он, приподняв бровь. – А про Акт о торговле воспоминаниями тысяча семьсот пятидесятого года? Про законы, регулирующие выдачу лицензий книготорговцам? Святые небеса, а чему она вообще тебя учила? Впрочем, не рассказывай, – с ноткой презрения в голосе бросил он. – Зная Середит, могу предположить, что ты три месяца клеил форзацы.

Я отвернулся и поднял совок, полный золы. Мое лицо пылало.

Уходя и оставляя за собой шлейф из пепла, я услышал брошенные мне вслед слова:

– Моя постель пахнет плесенью. Поменяй простыни, будь добр? И на сей раз проветри их как следует.

Позднее в тот же день я поднялся забрать поднос у Середит и обнаружил, что она встала. Стояла у окна, завернувшись в одеяло; щеки ее раскраснелись. Когда я вошел, она улыбнулась, но взгляд ее был странно пустым.

– Вот ты где… Быстро обернулся. Как все прошло?

– Что? – не понял я.

– Переплет, что же еще. Надеюсь, ты был осторожен, провожая ее домой. Когда говоришь им о том, что их переплели, иногда они слышат тебя, хотя… Первый год, когда ум приспосабливается, – опасное время, нужно быть осторожным. Твой отец так и не смог объяснить, почему… почему только одно воспоминание иногда всплывает. Но мне кажется, в глубине души они догадываются, что чего-то не хватает… Поэтому нужно быть осторожным. – Она беспокойно задвигала губами, словно пробовала языком место, где раньше был зуб. – Иногда я думаю, что слишком уж рано ты начал. Я разрешила тебе заниматься ремеслом, но ты был еще не готов.

Я поставил поднос как можно аккуратнее, но фарфоровые чашки подпрыгнули и задребезжали.

– Середит? Это я, Эмметт…

– Эмметт? – Она заморгала. – Эмметт. Ах да. Прости. На секунду мне почудилось…

– Могу я… – Мой голос задрожал. – Могу я вам что-то принести? Хотите еще чаю?

– Нет. – Она поежилась и поплотнее запахнулась в одеяло, а когда снова взглянула на меня, взгляд был ясным и незамутненным. – Прости меня, Эмметт. Вот доживешь до моих лет – тоже начнешь путаться.

– Да бросьте вы, не извиняйтесь, – ответил я с глупой учтивостью, будто она что-то пролила. – Мне идти?

– Нет. Присядь. – Я сел, но она долго молчала. Быстро, как корабли, проносились тени от облаков над болотами и дорогой.

Я откашлялся.

– Середит, за кого вы меня приняли? Несколько минут назад?

– Он считает, что я нарочно держу тебя в неведении. – По едким ноткам в ее голосе я понял, что она имела в виду де Хэвиленда. – Он думает, что я застряла в прошлом. Считает меня упрямой, отсталой старой занудой, потому что для меня наше ремесло священно. А он смеется над такими, как я. Для него главное – власть. Деньги. Он не уважает наше ремесло. Я знаю, что для многих людей мы все равно что колдуны, – проговорила она, словно отвечая на мой незаданный вопрос. – Говоря о нас, люди плюют через плечо или предпочитают вовсе о нас не упоминать. Люди вроде твоих родителей… Твой дедушка был крестоносцем, верно? Отцу твоему хотя бы хватило совести этого стыдиться. Но одно дело невежество. Совсем другое – то, как относится к переплету он…

– Де Хэвиленд?

Середит фыркнула.

– Дурацкое имя! Нет, негоже это, когда в переплетной полно людей, которые не знают, что делают… Книги на продажу, подумать только! Мы делаем книги из любви к ремеслу.

Лишь у человека, любящего свое ремесло, книги получаются красивыми. – Она отвернулась, и лицо ее стало каменным: прежде я никогда не видел его таким. – Любовь к своему ремеслу. Понимаешь, о чем я?

Я не понимал. Но решил кивнуть.

– В самом начале рабочего процесса есть момент, когда переплетчик и тот, для кого создается книга, становятся единым целым. Я всегда сижу и жду, когда этот момент придет. В комнате становится очень тихо. Клиент боится: они всегда боятся. И все зависит от тебя: ты просто слушаешь и ждешь. Потом происходит таинство. Твое сознание открывается и впускает в себя сознание другого человека; тот, другой, отпускает воспоминания, и они перетекают в тебя. Этот момент мы называем поцелуем.

Я отвел взгляд. Я никогда никого не целовал, кроме своих родных.

– Переплетчик словно становится человеком, которого переплетает. Ненадолго ты примериваешь на себя его жизнь. Но разве это возможно, если продавать книги ради выгоды?

Вдруг у меня свело ногу. Я пошевелил стопами, чтобы унять боль, затем встал, прошелся до камина и вернулся к стулу. Середит следила за мной. Облачко закрыло солнце, смягчив контур ее лица и разгладив морщины.

– Не хочу, чтобы ты стал таким переплетчиком, как он, Эмметт.

– Я лучше горло себе перережу, чем стану таким.

Она рассмеялась горьким и сухим дребезжащим смехом.

– Не зарекайся. Но я все же надеюсь, что это правда. – Она снова укуталась в одеяло, и со стороны показалось, что у нее вырос горб.

Мы долго молчали. Я поджал пальцы в ботинках: внезапно стало холодно.

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Знаешь, а я бы выпила чаю, – неожиданно сказала она. – Мне немного лучше.

– Конечно. – Я подошел к двери и рывком открыл ее.

Де Хэвиленд поспешно попятился; оказалось, он стоял под дверью.

– Мне нужно поговорить с Середит, – выпалил он. – Пусти.