Я наклонил голову и вдохнул запах бумаги… и, пересилив себя, положил блок на место – мне терпелось поглядеть, что лежит на столе рядом, накрытое тканью. Я приподнял ткань. Под ней оказалась обложка, над которой работала Середит. И прежде чем я понял, что на ней изображено, она показалась мне прекрасной.

Фон был из черного бархата, такого мягкого и матового, что он поглощал все блики света и темнел на столе прямоугольной черной дырой. Инкрустация в свете лампы тускло мерцала и отливала бледным золотом; казалось, она сделана из слоновой кости.

Кости. Скелет со скругленным позвоночником и позвонками-жемчужинками; бледные веточки рук и ног и крошечные пальчики-щепки. Череп, выпуклый, как гриб, и неестественно крупный. Скелет был меньше моей ладони. Тонкие и хрупкие птичьи косточки.

Но это была не птица, а младенец.

– Не трожь.

Середит вошла бесшумно, но я почему-то не удивился, услышав ее голос: внутренний наблюдатель в глубине моего существа, далекий и отстраненный, почувствовал, что она здесь. Я не знал, сколько простоял над столом. Лишь сделав шаг в сторону – осторожно, словно боялся разбудить нечто спавшее в комнате, – я ощутил онемение в стопах и понял, что времени прошло немало.

– Я не стал бы ничего трогать, – сказал я в свое оправдание.

– Эмметт…

Фитиль масляной лампы давно пора укоротить: тени на стенах плясали и корчились. Кости на ложе из черного бархата словно светились изнутри. Мне вдруг почудилось, что скелет зашевелился, но когда пламя успокоилось, я понял, что это всего лишь наваждение.

– Это обложка, Эмметт, – проговорила Середит. – Перламутр.

– Значит, кости не настоящие… – Фраза прозвучала как насмешка. Так вышло против моей воли, но я обрадовался, сильно обрадовался, обнаружив, что могу владеть собой.

– Нет, – тихо ответила она, – не настоящие.

Я так долго разглядывал перламутровую инкрустацию, что у меня заслезились глаза, Середит не мешала мне. Наконец я накрыл обложку тряпицей, но продолжал стоять, уставившись на грубую коричневую мешковину. Сквозь прорехи в нитях проглядывал гладкий край бедренной кости, блестящий изгиб черепа, крошечная, идеальная фаланга. Я представил, как Середит работала над переплетом, как вырезала из перламутра миниатюрные косточки. Закрыв глаза, я услышал мертвенную тишину вокруг, только кровь стучала в висках.

– Расскажите… – проговорил я. – Расскажите, чем вы занимаетесь.

Пламя затрепетало и почти погасло.

– Ты знаешь.

– Нет.

– Если подумаешь хорошенько, поймешь, что знаешь.

Я открыл было рот, чтобы возразить, но ответ застрял у меня в горле. Огонь лампы снова разгорелся, взвился к потолку и вдруг уменьшился до крохотного голубого пузырька. Тьма шагнула мне навстречу.

– Вы переплетаете… людей, – ответил я. От сухости в горле было больно говорить, но молчание еще больше усиливало боль. – Превращаете их в книги.

– Да. Но все не так, как тебе кажется.

– А как?

Середит приблизилась. Я не повернулся к ней, но свет ее свечи, став ярче, разогнал тени.

– Эмметт, сядь.

Она коснулась моего плеча. Я вздрогнул, обернулся и ударился о стол. Инструменты, лязгнув об пол, отскочили в темноту. Мы смотрели друг другу в глаза. Переплетчица отошла и поставила свечу на сундук; руки ее дрожали, тени плясали на стенах. Воск брызнул на пол и затвердел мгновенно, став из прозрачного молочно-белым.

– Сядь. – Она сняла с коробки ящик с пустыми банками. – Вот сюда садись.

Я не хотел сидеть, ведь она стояла. Я выдержал ее взгляд, и она первой отвела глаза. Поставив ящик на место, она наклонилась и стала собирать упавшие со стола инструменты.

– Вы сажаете их в книги, как в клетки, – продолжил я. – Людей, которые сюда приходят. Они уходят от вас… пустыми.

– В некотором роде, пожалуй, так и есть…

– Вы крадете их души. – Мой голос треснул. – Не удивительно, что вас все боятся. Вы заманиваете людей в мастерскую и высасываете из них душу, берете все, что вам нужно, и отправляете домой пустую оболочку. Вот что такое книга, верно? Жизнь. Живой человек. А если книга сгорит, человек умрет.

– Нет. – Она выпрямилась, сжимая в одной руке тонкий ножик с деревянной рукояткой.

Я взял лежавшую на столе книгу и протянул ей.

– Смотрите, – голос мой становился все громче, – это человек! Внутри этой книги – человек, а где-то там бродит его мертвая оболочка. Вы злая колдунья, вот вы кто, и зря они вас не сожгли!

Она влепила мне пощечину.

Наступила тишина, и в ней звенящее эхо шлепка казалось ненастоящим. Слезы брызнули из глаз и покатились по щекам. Я вытер их тыльной стороной ладони. Боль от пощечины стихла и сменилась жжением, словно на коже засыхала соленая вода.

Я положил книгу на стол и разгладил форзац в том месте, где слегка помял его. Сгиб останется навсегда, как шрам, тянущийся из уголка.

– Простите, – выпалил я.

Середит отвернулась и бросила нож в стоявший рядом ящик.

– Воспоминания, – наконец произнесла она. – Мы помещаем в книги не людей, а воспоминания. Все то, о чем людям больно помнить. То, с чем невозможно жить. Мы берем эти воспоминания и помещаем их туда, где они больше не причинят вреда. Вот зачем нужны книги.

Наконец я нашел в себе силы взглянуть на нее. Лицо было открытым, искренним, немного усталым, как и ее голос. Она говорила о своем ремесле как врач, описывающий процедуру ампутации, – как о деле благом и необходимом.

– Переплетчики не крадут души, Эмметт. Не отнимают жизнь людей. Мы берем лишь воспоминания.

– И все равно это неправильно, – я старался говорить таким же, как она, ровным и рассудительным тоном, но голос предательски дрожал. – Как вы можете говорить, что не делаете ничего плохого? Кто вы такие, чтобы решать, с какими воспоминаниями можно жить, а с какими невозможно?

– А мы и не решаем. Мы помогаем людям, которые приходят к нам и сами просят об этом. – На лице ее промелькнуло сочувствие, словно она поняла, что выиграла этот спор. – Никого сюда силой не тащат, Эмметт. Они сами решаются прийти. Мы лишь помогаем им забыть.

Я знал, что все не может быть так просто. Что должен быть какой-то подвох. Но мне нечего было ей противопоставить, нечем обороняться от ласкового голоса и спокойного взгляда.

– Но что это? – Я указал на рельеф крошечного скелета под мешковиной. – Зачем делать такую книгу?

– Книгу Милли? Ты правда хочешь знать?

По спине пробежал холодок, сильный и внезапный. Я стиснул зубы и промолчал.

Середит прошла мимо меня к столу, поглядела на мешковину и аккуратно отодвинула ее в сторону. Маленькие косточки отсвечивали синевой.

– Милли похоронила его заживо. – Голос был бесстрастным, словно право судить предоставлялось мне. – Она не могла больше терпеть – ей казалось, что она не может терпеть. И вот однажды, в день, когда он кричал не переставая, она завернула его, положила в мусорную кучу и забросала навозом и отбросми. Забрасывала, пока плач не прекратился.

– Своего ребенка?

Старуха кивнула.

Мне захотелось зажмуриться, но я не мог отвести взгляд. Значит, ребенок лежал там в точно такой же позе, свернувшись калачиком, беспомощный, и пытался кричать, пытался дышать. Сколько времени понадобилось, чтобы он стал всего лишь частью навозной кучи и сгнил со всем ее содержимым? Все это смахивало на страшную сказку: «…и кости его превратились в перламутр, а земля – в бархат». Но это была не сказка, а быль. Это была правда, и история оказалась навек заключенной в книге, записанная на мертвых страницах. Я ощутил покалывание в ладони в том месте, которое касалось форзаца из плотной бумаги с прожилками, черной, как земля.

– Но это же убийство, – ответил я. – Почему ее не арестовал констебль прихода?

– О ребенке никто не знал. Она никому про него не рассказывала.

– Но… – Я осекся. – Как вы могли взяться ей помогать? Девушке… женщине, которая убила собственного ребенка, да еще так жестоко? Вы должны были…