– Ты кто? – спросила гостья. На ней было бесформенное голубое платье из домотканой ткани, веснушчатое лицо обветрилось, но она говорила со мной, как хозяйка с прислугой.

– Ученик переплетчицы.

Женщина смерила меня настороженным враждебным взглядом, точно это я проник в ее дом, а не наоборот. Она сидела у печки и пила из моей кружки; тонкая струйка пара поднималась вверх и растворялась в воздухе.

– Ваша… подруга, – спросил я, – она все еще там?

Гостья отвела глаза.

– Зачем вы привели ее сюда?

– Это ее дело.

Нет же, хотелось сказать мне, нет, я не это имел в виду. Что с ней такое? Зачем вы привезли ее сюда, к нам в мастерскую, и что такого Середит может сделать, чего другие не могут? Но женщина отвернулась, явно не желая отвечать.

Я сел, взял банку с мучным клеем и стал искать в ящике чистую кисть. Нарезал форзацев и был готов их клеить; эта работа не требовала сосредоточения, я мог делать ее, слушая безмолвный гул, доносящийся из запертой комнаты.

Но я заметил, что сейчас она не заперта. Если бы я подошел и повернул ручку, дверь открылась бы. И что бы я там увидел?

С кисти на верстак упал комок густого клея, будто кто-то плюнул на стол из-за моего плеча. Женщина теперь ходила по мастерской взад-вперед; когда она разворачивалась, каблуки цокали об пол. Я не сводил глаз со своей работы, грязной тряпкой вытирая остатки клея.

– Она умрет?

– Что? – не понял я.

– Милли. Моя подруга. Не хочу, чтобы она умерла. – По ее голосу я понял, что ей стоило большого труда произнести эти слова вслух. – Она не заслужила смерти.

Я старался не смотреть на нее, но она подошла совсем близко. От нее шел запах мокрой шерсти и старых сёдел. Опусти я глаза, я смог бы увидеть подол ее юбки из выцветшего голубого полотна, запачканный брызгами грязи. – Прошу, скажи, что я не права. Я слышала, что иногда люди умирают после прихода сюда.

– Нет.

Мое сердце перевернулось. Я же не знал, как бывает на самом деле.

– Ты лжешь, – хрипло ответила она и резко отвернулась. – Я не хотела ее приводить. Но она совсем отчаялась. Я ей сказала – зачем тебе к старой ведьме, зачем? Ты же знаешь, что это к добру не приведет – якшаться со злом, ты просто держись, не сдавайся. Не надо было… – Она спохватилась, поняв, что разговаривает очень громко, но через секунду продолжила: – Но сегодня она вконец обезумела, и я не выдержала. Вот и привезла ее в это ужасное место, и она сидит там уже… – Ее голос задрожал и затих.

– Но вы же сказали… вы же сами попросили Середит ей помочь, – я прикусил язык.

Но она, кажется, не услышала меня и, естественно, не знала, что я подслушивал в коридоре.

– Я просто хочу вернуть мою славную Милли, хочу, чтобы она снова была счастлива. Даже если ради этого ей придется продать душу. Даже если это сделка с дьяволом, мне все равно; что бы ни делала старая зараза, пусть делает! Главное, чтобы моя Милли вернулась к нам. Но если она там умрет…

Сделка с дьяволом. Неужели Середит занимается такими делами? Старая ведьма…

Я попытался наложить цветную бумагу на белую, но наложил неровно. Неуклюжие руки, проклятая дрожь! Даже если ради этого ей придется продать душу. Какое отношение сделки с дьяволом имеют к книгам? При чем тут бумага, кожа и клей?

Солнце выглянуло из-за плотных туч. Его свет напоминал розоватую дымку. В глазах защипало, и на долю секунды мне показалось, что я увидел контур, темный силуэт мальчика на фоне ослепительного сияния. Потом солнце ушло, и силуэт пропал. Я поморгал, прогоняя рефлекторно выступившие слезы, и взглянул на результаты своего труда сквозь остаточный образ, отпечатавшийся на сетчатке. Бумага сморщилась, и я к тому же дал ей засохнуть; когда я попытался отклеить ее, она порвалась. Придется начинать сначала… Вздохнув, я провел пальцем по липкому белому шраму, прорезавшему форзац с узором из перьев.

– Прости, я не хотела… – Женщина подошла к окну. Когда она взглянула на меня, ее глаза были в тени, но в голосе слышалась мольба. – Не знаю, что на меня нашло, наговорила всякого. Я не хотела, прошу, не сердись. И, пожалуйста, ничего не рассказывай переплетчице. Прошу тебя.

Я не ответил ей. Нарезал бумагу. Смешал клей. Проклеил листы, сложил, сунул в пресс, повесил сушиться. Действовал как во сне, но почему-то на сей раз у меня все получалось. Очнувшись от забытья, я обнаружил, что в комнате почти темно; стопка промазанной клеем бумаги ждала отправки под пресс. Я словно пробудился ото сна.

Раздался звук отворяющейся двери. Затем голос Середит, сухой, как камень, произнес:

– На печи чайник. Принесите его.

Я замер, но она обращалась не ко мне. Она даже не смотрела в мою сторону; она меня не видела. Моя хозяйка терла глаза и выглядела вымотанной, бесконечно уставшей.

– Ну что вы копаетесь, – поторопила она, и рослая гостья бросилась к ней, расплескивая воду и звякая чашками.

– Как Милли? В порядке?

– Не задавайте глупых вопросов, – нахмурилась Середит и тут же добавила помягче: – Скоро она будет готова к вам выйти. И сразу уезжайте, чтобы успеть до снегопада.

Дверь закрылась. Повисла тишина. Горсть снежинок ударила в окно, словно птица задела крылом. Значит, оттепели все-таки не случится.

Через некоторое время дверь открылась снова. Мне стоило больших усилий не повернуться и не посмотреть.

– Пойдем, милая. – Середит вывела девушку из комнаты; та теперь была спокойна и не причитала, как раньше.

Подруги обнялись, женщина, с которой я разговаривал, от облегчения рассмеялась и тут же заплакала.

– Милли, – повторяла она снова и снова, пока Середит тщательно запирала дверь на три замка.

Живая. И уже явно не безумная. Ничего ужасного не произошло. Или все-таки произошло?

– Хвала небесам – да вы только посмотрите на нее, здоровенькая! Спасибо вам…

– Отвезите ее домой, и пусть отдохнет. Постарайтесь не говорить с ней о случившемся.

– Нет, разумеется… не стану… Милли, дорогая, мы едем домой.

– Да, Гита. Домой… – Девушка убрала со лба спутанные волосы. Осунувшееся грязное лицо было красивым. – Да, я хочу домой. – Ее голос был надтреснутым.

Гита – теперь я знал, что ее так зовут, – взяла подругу за руку и повела к выходу.

– Спасибо, – снова поблагодарила она Середит, задержавшись на пороге. Милли стояла неподвижно, лицо ее казалось каменным, как у статуи. Я нервно сглотнул. Что-то недоброе было в этом спокойствии. У меня волосы встали дыбом. Я просто сердцем чуял: что-то здесь не так.

Половица под моей ногой скрипнула, и Милли вдруг посмотрела на меня. На мгновение наши взгляды встретились, и я увидел в ее взгляде пустоту.

Женщины ушли, дверь в мастерскую закрылась. Секунду спустя я услышал, как отворилась и захлопнулась входная дверь. Дом погрузился в привычную тишину, которая стала еще глуше из-за снега.

– Эмметт? – окликнула меня Середит. – Что ты здесь делаешь?

В сумерках мои инструменты казались оловянными, серебристый мазок клея на верстаке поблескивал, как след улитки. Стопка готовых форзацев переливалась всеми оттенками серого: пепельно-розовым, пепельно-изумрудным, пепельно-голубым.

– Я, кажется, просила проверить запасы.

Сильный порыв ветра сыпанул в стекло горсть мелкого снега; сквозняк качнул натянутую проволоку над моей головой. На ней висела бумага: темные крылья, сухие и пыльные; больше страниц, чем нам когда-либо удастся переплести.

– Я проверил. И нарезал новых форзацев.

– Что? Зачем? Нам не нужны…

– Не знаю. Наверное, потому, что я умею это делать…

Я огляделся. На полке лежали свернутые рулонами переплетные ткани, сложенные поленницей, как бревнышки, темные и мрачные в полумраке. В нижнем шкафу мы хранили сафьян, шкатулку с кожаными обрезками, флакончики с краской. А рядом, в шкафчике со сломанной дверцей – надо бы починить защелку, дверь все время распахивалась, – тускло поблескивали ящики с инструментами; маленькие изящные рукоятки торчали наружу. Листы сусального золота бледными языками свисали с полок. В торце мастерской располагались прессы, еще один длинный верстак, резак, обрезные тиски.