- Я не капитан, - говорит он не своим, каким-то шепелявым, срывающимся голосом, - и я ничего, ничего не знаю...

- Так ты не знаешь? - раздается над ухом Евгения Степановича. - Ты не знаешь, подлец? Будешь знать!

Сильный удар заставляет его потерять равновесие, и он оседает на палубу всем своим рыхлым телом. Сквозь набегающую слезу видит он блестящее голенище сапога, взбегающее к лампасам, и руку, поспешно рвущую застежку кобуры.

- Не надо! - пронзительно взвизгивает Евгений Степанович, охватывая обеими руками сапог, рванувшийся от его прикосновения. - Не надо! - кричит он протяжно, поймав наконец ногу и прильнув к ней разбитым лицом. Лежа ничком и не поднимая головы, он чувствует, что опасность миновала.

- Где же капитан? - рычит офицер. - Ты слышишь, холуй!

- Он там... - стоя на четвереньках, Евгений Степанович показывает куда-то на ют.

Он поднимается на ноги и зажимает рукою лицо. В таком виде растерзанный, с непокрытой головой - он легко может покинуть судно. Когда он спускается на пристань, до него доносится нарастающий грозный гул голосов, и он оборачивается в последний раз, чтобы увидеть, что происходит на "Веге". От грохота выстрелов он вздрагивает всем телом, словно невидимый бич с размаху ожег его вспотевшую спину. Евгений Степанович знает, что случилось. Расталкивая толпу, задыхаясь, закрывая платком разбитое лицо, он уходит прочь и останавливается, только миновав пристанскую ограду. Прислонившись к фонарному столбу, сотрясаясь, он плачет долго и разглядывает пальцы, перепачканные в крови. Боль не так уж сильна, но, преувеличивая свои страдания, он протяжно стонет, и это помогает ему подавить бессильное отвращение к себе. По главной улице еще тащится хвост отступающих. Евгений Степанович слышит гулкие неторопливые удары, наплывающие из темноты.

- Погоди, сволочь, - бормочет он, оборачиваясь в сторону пристани, - Не уйдешь!

Им овладевает обессиливающее его самого бешенство. Но то неведомое, что надвигается из степи, сотрясая воздух чугунными ударами, может быть еще ужаснее... Ведь каждую минуту могут ворваться к нему, избить его, оскорбить Наталью Николаевну, а он может только умолять или смотреть, как ее оскорбляют. Он знал, что не в силах будет противиться этому. Хорошо бы стать совсем незаметным, отказаться от капитанства...

В ореховой гостиной по-прежнему горит керосиновая лампа, тикают стенные часы. Словно и не уходил он отсюда вовсе. На вопросы Натальи Николаевны он ответил коротко, односложно:

- Греве убили... Хотели убить меня, но я скрылся.

Оскара Карлыча убили...

Нестерпимо горела душа от ее взгляда, любовного, преданного, от осторожных прикосновений ее мягких рук, делавших перевязку.

Несколько дней провел он дома, сидя в кресле и почти не двигаясь. Изредка подходил к окну и отодвигал занавеску. На улицах было спокойно. Однажды он увидел необыкновенного солдата в шишаке и без погон, с малиновыми нашивками на груди. Он стоял, по-хозяйски расставив ноги, и читал листок, наклеенный на стене. Евгений Степанович посмотрел на солдата, на прохожих, не обращавших на него внимания, задевавших его локтями, и понял, что война кончилась. Тревога прошла, осталась апатия, похожая на постоянную усталость. Но надо было жить, и однажды он сказал жене, краснея и пряча глаза, словно признаваясь в чем-то позорном:

- Я бы хотел уехать отсюда... совсем.

Она, не задумываясь, ответила:

- Как хочешь, мой друг. Куда же мы поедем?

И посмотрела на него тем соболезнующим и долгим взглядом, который делает излишним всякое объяснение.

- А хоть бы на Каспий, - говорил Евгений Степанович. - Я думаю, там грузооборот не меньше нашего, пожалуй. И жарко. Я люблю жару.

Они тронулись в путь, как только стаял снег и с моря потянул теплый ветер. В Батуми они ходили по Ботаническому саду, покупали мандарины, завернутые в зеленые листья, и Евгений Степанович оживился. Ему казалось, что он стал незаметнее, мельче. Он явился в Каспийское пароходство небритый, одетый не по форме, в пенсне и с галстуком, распущенным по-стариковски концами врозь, - ни дать ни взять мелкий служащий. Слушая молодого веселого комиссара, толковавшего о значении социалистического учета, он солидно кивал головой; ему очень понравился и комиссар, и непривычно светлое море на рейде, и даже дело, которым ему предстояло заняться.

За пятнадцать лет, проведенных на одном месте за сидячей работой, Евгений Степанович постарел, утратил подвижность и приобрел много привычек. Его безотчетно пугало то новое, что встречалось ему на каждом шагу. В нефтегавани он рассматривал огромные плоскодонные суда-танкеры, в которых все казалось ему неестественным, перепутанным, сдвинутым со своих привычных мест. Вместо трюмов все грузовое пространство разбито на мелкие отсеки-танки. В палубе только узкие люки с круглыми смотровыми окошками. В море люки задраены, и судно закупорено, как пивная бутылка. В машинном отделении - не паровая машина, а дизель-моторы. Все шпили и руль движутся не паром, а электричеством, а пожарные устройства подают не воду, а углекислый газ. Бог с ними! Ему казалось, что на "Ве-ге" все было устроено гораздо мудрее и целесообразнее. Когда-то он смеялся над безграмотными шкиперами и, первый из капитанов, изучал паровую машину. Теперь он недоумевал, зачем понадобились на Каспии теплоходы, зачем радиотелефон сменил искровые станции и электрокраны сменили паровые лебедки.

Однажды, в послеобеденный час, когда затих треск арифмометров и благопристойные голоса в отделе учета снизились до шепота, Евгения Степановича вызвали к Годояну, начальнику Каспийского пароходства. Пока подымался он по лестнице, покачиваясь подобно плавной, крутобокой ладье, его одолевали предчувствия. Может быть, напутал в сводках и это обнаружилось? У дверей кабинета он остановился и оправил пиджачок.

Годоян сидел за письменным столом, нагнувшись к бумагам. Он поднял голову и блеснул очками.

- Капитан Кутасов? Садитесь, капитан. Где вы работаете?

У него был мягкий, спокойный голос, и голова его казалась маленькой и хрупкой рядом с каменной головой бюста на столе. Евгений Степанович ободрился.