В коридоре под потолком горели матово-пыльные лампы, белели дощечки на дверях. Внизу звякнуло. Из каюты Алявдина сладко в тишине заныл патефон. Штурман качнулся на каблуках и загремел связкой ключей.

- Танцуете? - пробормотал он сквозь зубы. - Танцуйте, кретины! А все-таки вы в домзаке...

Он вернулся к вахтенному.

- Хрулев?

Матрос вытянулся, смутно вырисовываясь в темноте.

- Подойди ближе. Ну, как у вас там дела? - спросил Касацкий, зевая. Скучно, брат.

- Оно конечно. Ночная вахта - собака.

Хрулев переминался с ноги на ногу, стараясь разглядеть лицо штурмана.

- Ну, как, ты доволен работой? - небрежно спрашивал Касацкий. - У нас перемены большие - премиальные получаем. Ты рад?

- Конечно рад, а то как же...

- Значит, доволен?..

- Да ведь как сказать...

В темноте лица их неопределенно белели, и голоса нащупывали друг друга осторожно.

- У нас ведь завелись знатные люди. Как это тебе нравится? Почитать газеты, так можно подумать, что один татарин Гусейн выполняет план, а другие - так себе, мусор.

- Это что и говорить. Страсть обидно...

- Уж тебе-то, брат, никогда не быть знатным. Фигура не та. Вот мальчишка-радист - другое дело.

- Ну, это еще посмотрим! Вчера у них двигатель зашалил. Освещение погасло... Я все замечаю.

- Молодец, у тебя голова на плечах. Ты должен знать обо всем, что делается на танкере. Сегодня двигатель, а завтра еще что-нибудь зашалит. Тогда мы сумеем поставить все на место.

- Кабы в открытом море авария...

- Ч-ш-ш!.. Что ты такое говоришь? Кто там стоит внизу?

- Боцман; он плохо слышит.

- Хорошо. Тебя учить - только портить. Ты понимаешь, что на мне теперь все держится? Капитан у нас - пустое место.

- Старичок, - хихикнул Хрулев, пододвигаясь. - Я все замечаю. Так что не сомневайтесь, Олег Сергеевич.

- Молодец. Я буду разговаривать с тобой, когда найду нужным, - говорил Касацкий, поглядывая на далекие огоньки в море.

Он повернулся и снова проделал весь уже пройденный путь.

Одна из дверей приоткрылась, в нее просунулась круглая голова, покрытая редкой серебряной щетинкой. Голова замерла неподвижно, поблескивая стеклами очков.

- Евгений Степанович! - радостно воскликнул Касацкий. - Неужели вы не спите еще? А я мучаюсь, родной мой! Болит вот здесь, - он приложил ладонь к груди, - огромный злой червяк, червячище... Он меня съест когда-нибудь, вот штука! Но как же вы не спите?

Капитан протиснулся сквозь дверную щель и погладил череп.

- Я перечитывал "Песнь о Соколе", - сказал он, размягченно улыбаясь, помните ее, голубчик?.. "Рожденный ползать летать не может"... Сколько в этом гордости для крылатых и сколько горечи... для тех, кто не может летать!

Касацкий захохотал.

- Дуся мой, все это вздор... Но я рад, что вы не спите. - Он качнулся на каблуках и с пьяной нежностью вытянул губы.

Капитан отодвинулся и пошевелил ноздрями.

- Вы пьяны, Олег Сергеевич, - сказал он печально. - Когда же это кончится у вас? Поправьте фуражку.

- Пьян, конечно, пьян! Чем же еще прикажете заниматься в домзаке! Остается глушить водку и изучать классиков. Зайдите ко мне в каюту. Евгений Степанович, зайдите хоть на минуту! Такие страшные сны... Вы не откажете мне в этой услуге, в этой маленькой, крошечной любезности? Такая тоска... Сейчас я отопру мою камеру... Именно - камеру. Ведь мы в домзаке. Да не оглядывайтесь, никого нет, мы одни! Вот и по вашему лицу видно, что вы находитесь в домзаке. Вы добродетельны, несчастны и не можете отсюда уйти. Разве в воду?

Вслед за помощником вошел в каюту Евгений Степанович. На столике чернильница и замысловатые старинные часы, - мерно и дробно танцуют блестящие колесики, пульсирует пружина, качается на трапеции, гримасничает крошечный фарфоровый паяц. Зеленый свет из-под абажура, мягкий коврик под ногами. Пахнет спиртом, духами, медовым табаком. Уютно, тепло, красиво. Но Касацкий судорожно скалит белые зубы и говорит о тоске, бессоннице и страшных коротких снах.

- У меня здесь никого нет, кроме вас. Мне хочется, чтобы меня поняли вы один. Что толку, если мне посочувствует, например, Бредис, прочтет мне мораль и скажет, что я осколок умирающего класса? Скверно быть осколком, бесполезная вещь, к тому же можно порезать руки, а? Ха-ха... Выбросить осколок, чтобы не мешался, выбросить сейчас же вон!

Касацкий округлил глаза и затопал ногами с каким-то полушутовским, полуискренним бешенством. Каждый мускул дрожал на его исказившемся лице. Потом он вытер лоб и улыбнулся слабой, усталой улыбкой, как артист, исполнивший трудный номер.

- Но я не хочу, чтобы меня выкидывали, вот ведь какая штука! продолжал он, таинственно понижая голос. - "Мейн кафе шмект мир нох зер гут", - как говорят старые немки. Что прикажете делать?

Евгений Степанович тяжело повалился в кресло, сложил на животе руки и вздохнул.

- Чепуху вы какую-то несете, - промолвил он нерешительно. - Кто это вас выбросит? И вообще... зачем вы пьете, если потом не находите себе места? На вас лица нет.

Касацкий заходил по каюте.

- Скажите, не кажется ли вам иногда, что вы старый-престарый? Не дряхлый, нет. Именно старый, такой, как мшистый камень персидской стены в нашем городе?

На ваших глазах жили и умерли десятки поколений, и вы переживали с ними каждую их ошибку, каждую глупость. Открывали материки, строили пирамиды, издавали законы. И вот уже заселены и возделаны материки, скучающие туристы глазеют на разбитые статуи.

На месте древних кладбищ и битв построены скотобойни и общественные сортиры. Люди торопятся жить, как будто им предстоит совершить что-то невиданное. Попробуйте их разубедить. Они столкнут вас с дороги и пойдут вперед не оглядываясь. Но не в них дело. Вы-то, вы, каково ваше положение? Вы стары, и вам давно надоело все. Что тут поделать? Сбежать в тайгу, где вас непременно сожрут, волки? Или притвориться, что вы поверили солнцу сегодняшнего дня, и идти вместе с теми, кто заново переделывает жизнь? Вам дадут место в строю, всеобщее уважение и хлеб с маслом. Но это очень тяжело, очень утомительно, а главное - люди вокруг вас дерутся не на игрушечных саблях. Они ведут войну насмерть и павших чествуют, как героев. Чтобы не выдать себя, вам приходится лезть в огонь. Но ведь вы и притворяетесь только для того, чтобы сохранить свою жизнь, которая, черт знает почему, вам все-таки дороже всего. И вот вы ломаете комедию, вы багровеете от натуги и кряхтите, как клоун, поднимающий бутафорские гири. Рано или поздно обнаружится, что ваши гири из бумаги, и вас с позором вышвырнут со сцены, а заодно лишат вас и хлеба с маслом, из-за которого все и пошло. Игра не стоит свеч, как говорится. Притом вы заранее знаете, что рано или поздно это случится... Евгений Степанович с тоской посмотрел на часы. Спать уже не хотелось, но он чувствовал какое-то оцепенение, тяжелую апатию, которая, казалось, вдавила его в кресло.