- Да разве это народ? Их разогнать бы ко всем чертям и набрать новых.
- Эх, милый! Да разве это моряки?
Они сладко поддакивают друг другу, словно они двое и есть настоящие моряки, которых не хватает на "Дербенте". Они лгут друг другу, лгут себе. На самом деле они давно махнули рукой на тонно-мили и на обороты двигателей...
Из открытых кранов хлещут на палубу потоки воды. Струи разбегаются, темнея и обрастая мохнатой пылью. Матросы скользят по мокрой стали, с трудом толкая перед собой швабры, обмотанные набухшим тряпьем. Между ними, как суетливый челнок в основе, ходит Догайло. Матрос Хрулев, свежевыбритый, с гитарой под мышкой и папиросой, заложенной за ухо, взобрался на корму. Он отбросил со лба белобрысый вьющийся чуб и щипнул струны.
Доктор спросит, чем больна...
Семерых люблю одна...
Эх, милаха!
Басов прошелся до юта. Машинально следил он за чайкой, кружившей над волнами. Вот птица снежно-розовым комом упала вниз и чиркнула крылом по воде. Матрос Хрулев рванул в последний раз визгливо ахнувшие струны, зевнул и равнодушно оглядел Басова.
Здесь, под монотонный гул моторов, у входа в машинное отделение, Басов представил себе этот маленький мирок, ограниченный синей каймой горизонта, крошечный и бесцветный, как чьи-то заплывшие глазки, где каждый примирился с собственным ничтожеством, но презирает за него других: "Эх, милый, разве это народ!"
На заводе Басов считался хорошим организатором, но завод жил до него и живет без него, здесь же все надо было начинать с самого начала. Как? И его мутило от бессилия, от бесплодных попыток двинуть дело. Но стать равнодушным, успокоиться, запереться в каюте он не мог. Какая-то цепкая долька его мозга, надорванная и оглушенная усталостью, все ныла не переставая, как ушибленное место: действовать, повернуть все по-новому, удержав людей на стоянке, перебрать двигатели, поднять обороты...
Евгений Степанович Кутасов, стоя у окна своей каюты, наблюдал, как жена раскладывала на столе покупки: пачку журналов, бутылки вина, кофе.
Сквозь полуопущенную штору мерцали огни города. Иногда их заслоняли плотные клубы дыма, словно облака падали на землю и вползали по улицам в город.
- Тебе привет от Солнцевых, - сказала Наталья Николаевна, - и еще от Дынника, и от Симочки с мужем. Ты слышишь меня, Евгений?
С пристани доносились крики и скрежет крановых цепей. По стеклу бродили тени, длинные и лохматые, как паучьи лапы. Люди, которых назвала жена, все были старые сослуживцы по отделу учета.
- Милые люди, - сказал Евгений Степанович растроганно, - передай же им, Наташа, передай...
Кто-то торопливо пробежал снаружи по коридору и постучал в дверь.
- Кто это? - спросил Евгений Степанович. - Чего надо?
- Все приготовлено к погрузке, Евгений Степанович, шланги поставили... Разрешите наливать?
- Наливайте.
Евгений Степанович постоял минуту в нерешительности перед дверью, трогая задвижку. Шаги удалялись в конец коридора. Внезапно Евгений Степанович распахнул дверь и крикнул вдогонку:
- Постойте, дружок! Спросите Касацкого. Он на вахте, Касацкий, его и спросите.
- Есть... спросить Касацкого, - донеслось в ответ.
Наталья Николаевна внимательно наблюдала мужа.
После небольшой паузы она спросила:
- Кто такой Касацкий, Евгений?
- Как тебе сказать, - Евгений Степанович подумал немного. - Касацкий первый помощник. Он уважает меня, и мы понимаем друг друга. Что в нем приятно, так это врожденное чувство такта и большая культура.
Кажется, на него можно положиться. Вот и выкручиваемся вдвоем в этом бедламе.
- Я потому спросила тебя, - сказала Наталья Николаевна, - что мне кажется, будто у вас не все ладно.
В дирекции поговаривают насчет "Дербента"... Не слишком ли ты доверяешь людям, Евгений?
Кутасов оглянулся на дверь, потом на окно. Его лицо разом изменилось, утратив старческое благообразие. Появилась зыбкая страдающая улыбка, морщины у рта выразили обиду и усталость.
- Я сам немного обеспокоен, дружок, - заговорил он, таинственно понижая голос, - мне иногда кажется, что вокруг меня действительно что-то происходит. Все эти люди... пока я вижу их и говорю с ними, мне не верится, что они могут обмануть меня. Но когда я остаюсь один...
- Не волнуйся. Когда ты один?..
- Все выглядит иначе. Я не так доверчив, как кажется. Вчера мы радировали о неблагоприятной погоде, потому что безобразно опаздывали. Никакой особенной погоды не было, - так, небольшой ветер. Касацкий мастер уговаривать, и он всегда берется составлять такие телеграммы. Но на этот раз вышло нехорошо...
Наталья Николаевна вскипела:
- Зачем же ты согласился, чудак? Ведь нехорошо, ведь подло? Зачем ты поддался!
- Ч-ш-ш... не кричи, пожалуйста. Ну, согласился, потому что неудобно в самом деле. Черт знает, отчего опоздали! Почему-то долго не подавали баржи на рейде. Плохо работали насосы. Это не по моей части... И вообще у нас все идет вяло, какой-то всеобщий упадок. Отдел кадров поторопился с набором команды. Очень неудачный состав.
Он помолчал и уныло поковырял ногтем пятнышко на рукаве.
- Все надоело, Наташа, а пуще всего постоянная тревога. Набрали рвань, галахов, кабацких заправил. Судно новое, масса механизмов, в трюмах горючий груз. Кажется, крикни кто-нибудь "пожар" - сердце лопнет!
Помполит болен, Касацкий выкручивается, старший механик Басов старается подтянуть мотористов. Кстати, этот человек невзлюбил меня, не понимаю за что. Кажется, уж со всеми я ласков, для каждого в запасе доброе слово. А он смотрит волком и едва отвечает на вопросы. Касацкий говорит, что он ненормальный, но это неверно. Может быть, он наблюдает за мной... Так ты сказала, будто какие-то ходят слухи?
В зеркале напротив увидел Евгений Степанович свое постаревшее и печальное лицо. Ему стало вдруг до слез жалко себя: ведь обманывают, пакостят, распускают слухи, а ему ничего не надо, и он всем желает добра. Виноват ли он, что "не знает дизелей и насосов, что он деликатен, не умеет быть резким с людьми?
Евгений Степанович чувствовал приближение того размягченного настроения, которое бывает у него только в присутствии жены и которое всегда кончалось мягкими самообвинениями с его стороны и протестами - с ее.