После того, как Света переоделась в домашнюю одежду, они начали готовить ужин. В этом процессе Кристина также уловила ощущение уюта и защищённости. Темнота за окном с разбросанными по ней огоньками привлекала с той же силой, с какой и отталкивала. С завтрашнего дня её больше не будет здесь, она поселится в маленькой комнате, будет спать на узкой старой кровати, окружённая обветшалыми стенами, а по углам будут красоваться скопища паутин и пыли. Успокаивало другое: завтра она увидит Настю. Общага так не страшила, когда Кристина вспоминала о Насте. Такие думы проходили где-то за границами общих положений, где события в мире ещё поддаются каким-то объяснениям. Ты начинаешь по ней скучать; это что-то напоминает. Слабое озарение, как тусклый свет в замызганном окне. Скука томительна и прекрасна: настоящее устремлено к будущему, как числовой ряд неизменно перетекает в бесконечность; останавливаясь на одном числе, следуешь за другим, замечая, что это движение присутствовало во всех интервалах и пропадает в собственных истоках; что остановка была мнимой, а настоящее время служило только искусственным ярлыком, которому судили сдерживать непрестанное кочевничество событий – ведь событие никогда не заканчивается, оно подточено ожиданием и, в принципе, не имеет завершения; всякое событие направлено на собственный ещё не поставленный образ. Скучая, ты вспоминаешь, что это ещё не всё, что организм поддерживается только энергией ненаступившего, и настоящее – это недоделанное будущее, но будущее таковым никогда не станет. Скучая, ты понимаешь, что ничего, кроме скуки, нет; она – твой товар, твоё нутро, твоя граница, она – это ты. Я снова увижу её и услышу её голос, который и так звучит в воспоминаниях, но он какой-то другой, звенящий, как металл, голос изменяется по мере того, как я пытаюсь в точности воссоздать его, однако внутренний слух искажает голос до неузнаваемости – просто меня влечёт запечатлённый образ, однако он какой-то худой и ломкий, как неудавшаяся копия, тем не менее, ничего другого я не могу представить, я готова городить одну копию за другой, чтобы наконец добраться до оригинала. Масло зашипело на разогретой сковородке – хрясь! – из пробитого яйца вылилась жидкость, в пару секунд загустев и покрывшись по краям заскорузлой желтоватой плёнкой; от сковородки исходил дразнящий запах, приковывающий Кристину к этой квартире, к этой кухне, к скрипящей раскладушке, добавляющий больше горечи к предстоящему отъезду. В одночасье всё стало до боли привычным и знакомым, и подобное чувство тем больше обострялось, чем яснее становилась мысль, что предстоит завтра.

У тротуара слева стояла «девятка» – стояла уже очень давно, казалось, машина вросла в грунт, пустив корни такова особенность материи стоит ей остановиться, как из неорганики она превращается в автономный организм и стала чем-то вроде местной достопримечательности. Как сыпь на теле прокажённого, ржавчина толстым слоем покрыла почти весь корпус автомобиля, и угадать истинный цвет этой колымаги было почти невозможно, однако машина с титаническим спокойствием переносила заразу; стёкла помутнели от пыли и грязи, а те уже потеряли счёт времени, окаменев и воплотившись в подлинную археологическую находку; только фары оставались ясными и чистыми, впирая в стену дома напротив свой ничего не значащий взгляд. Кристина остановилась у машины, огляделась, уверенная, что за ней кто-то следит; глаза невидимого наблюдателя таились за углом дома, высовывались из-за припаркованных во дворе машин, или же смотрели на Кристину откуда-то издалека, как из телескопа. Кристина обошла дом и неприятное чувство исчезло; перед ней открылся тот же вид, что и из окна кухни это же холст! не земля и не небо один только белый свет и цвет и свет одно суть вещей пустая пустотная пустотность опорожнённая порожность, только теперь он, не обрамлённый рамкой окна, неприрученный и не отдалённый оконным стеклом, оказывал на девушку гораздо более сильное влияние: стремление сомкнуться, обрасти корой и стать предельно плотной, цельной субстанцией, которая станет впоследствии узлом вечно сворачивающегося в ней простора, зазвучало отчётливей и звонче, и Кристина поспешила подняться на горку, с вершины которой начинались ряды пятиэтажек, построенные, видимо, в эпохи столь отдалённые, что любой вопрос о времени отпадал сам собой. Кристина пошла через дворы; подъезды стареньких домов чернели вязкими холодными тенями – свет не добирался до них, будто испытывая перед этими подъездами ведомый лишь ему одному страх. Девушку успокаивало то, что сейчас было утро – небо чистое, как протёртое стекло, а солнце беззаботно, даже дружелюбно хотя конечно это маска это лицедейство причём очень искреннее лицедейство кривляние без задней мысли которому веришь и вера столь сильна что само время воспринимается не иначе как ошибка в бытии или невозможность бесполезное ответвление в мироздании и добродушно, – но при малейшем сомнении в подлинности всех этих обстоятельств, при мысли, что это утро не более чем маскарад, в душе просыпался страх надо уничтожить в себе это критическое чувство, маленький пронырливый червячок ползает из одного слоя в другой если мозг человека вообще можно вообразить слоистым интересно мозг думает в себе на что он похож потому что не может посмотреть на себя пусть он будет слоистым и пусть из слоя в слой будет переползать червячок червяк критического умонастроения и выгрызет себе сеть туннельчиков сквозь которые и будет сквозить известное чувство обмана; как мелкое, назойливое животное, он, этот страх, начинает пить кровь, одновременно отравляя её, как клещ, пускающий обезболивающий токсин на месте укуса, дабы настроить бесперебойную поставку бактерий и вирусов в организм, – во всём начинаешь видеть знаки, предвещающие пришествие необъятного ужаса. Но ужас не приходит, он больше, чем все эти вещи, неуклюже ютится за предметами, льётся холодным и липким потоком вдоль стен… видимо, катастрофа не может наступить, потому что ей не хватает выражения в этом мире; ей мало мира, мало букв, слов, фигур, мало воздуха, мало множества и множеств; а когда ужас придёт и катастрофа свершится, она поглотит, свернёт себя, измолотит, как будто она сама для себя была главной целью, себя желает уничтожить катастрофа – свести в ничто, ибо ничто – прекрасный знаменатель катастрофы, ведь, свершившись, ей станет мало себя самой; катастрофа существует по ту сторону бытия ад – это ожидание ада, глупенькая, как ты ещё не догадалась адская бездна – это место, где ад ещё не наступил ад ещё не наступившее

Я знаю, что пара ещё идёт. Я захожу в универ – тут тихо, даже как-то зловеще тихо, прохладно, белые стены, вымытый пол – ни души, кроме охранников, все люди будто вымерли. На меня не лает вахтёрша и не ворчит завуч из-за опоздания. Вы сами по себе. Я могу скрываться, прятаться. Сейчас должна быть отечественная история; говорили, преподаватель жёсткий, трудно у него экзамены сдавать. Девушкам легче. Особенно красивым. Парни даже не прятали глаза, кроме того, что напоминал Кристине футболиста. Тот паренёк опустил голову, будто услышал что-то постыдное. Да, мой мальчик, женщина – это ещё и объект твоего желания, предмет твоих тайных набегов на порносайты. Женщина – это дырка где-то под пузом, это грудь и жопа, в общем, да, мой мальчик, женщина – это женщина, и нечего стыдиться, нечего прятать взгляд, все всё знают, и ты знаешь, что все знают. Топорщиеся штаны, неприятные пробуждения, что лицо мгновенно наливается краской, и скорее, скорее в туалет, попасть в унитаз бывает сложновато, конечно, но, что поделать. Он ещё смотрел на Кристину странно. Никак влюбился… Теперь сидит на истории, горюет, не знает, что его мечте пришлось сегодня вновь проснуться с первыми птицами и сопровождать восход, тащась вдоль ветхого города, чтобы в итоге обломать чей-то постельный эпилог. Настя ведь, наверное, тоже сейчас на истории, и я не имею ни единого понятия, каким выдалось её утро, пробуждение, душ, завтрак, дорога и прочие элементы приземлённого человеческого быта, незамедлительно очерняющие образ, который создаёт для себя влюблённый. Она лишь появляется и исчезает, подобно видению, и я нахожусь в её владениях, в этих степях, где солнце ополчается на навязанное ему круглое бытие, и свет рвётся за пределы символов, что продуцирует человеческий ум, корнями уходящий в сокровенно-племенной ужас перед внешним миром, где вода и суша пребывают в нераздельном слиянии первичного дара безликого божества, и я растворяюсь в бесподобном свечении, желая только увидеть её, заметить её взгляд, направленный на меня, сквозь меня – мне достаточно увидеть её лицо, для которого моя личность совершенно безразлична; мне хватит узреть собственную недостаточность в её глазах, чтобы я снова начала мечтать о встрече с ней, понимая безнадёжность своих ожиданий. Но Кристина боялась. При всех охраняющих, очевидных истинах она испытывала суеверный трепет, что Настя заметит её, и взгляд упрётся в Кристину, как в непреодолимую преграду, и тогда нужно будет сыграть перед Настей определённую партию, ведь они друг для друга просто одногруппницы – на этом тезисе значение их взаимоотношений исчерпывается. Кристина чувствовала себя уверенно ровно до тех пор, пока не поняла, что пара по истории не бесконечна и нельзя вечно оттягивать то, что вчера открылось ей, новое обстоятельство, новое условие существования, более благородное, чем неизменное влечение к мальчикам, хотя, после Егора Кристина ни с кем не заводила отношений. И не то чтобы меня к ним сильно влекло. Ну не вижу я ничего особенного в том, что есть у них и нет у меня. Не ощущаю я ничего сокровенного в эрегированном члене, в горячем шёпоте, в неловких попытках отыскать наконец то, что служило объектом сотен и сотен мечтаний. Это не для меня. Раньше я не замечала этого. Не то чтобы имело место собственно само влечение. Мальчик и девочка. Совершенная разность.