Постные лица коллег особых эмоций не вызывали, привыкла за восемь лет стажа. И всё же, к обычному напыщенно-брезгливому выражению их физиономий добавилась какая-то новая, едва уловимая нотка озабоченности, причем у всех сразу. На входе столкнулась с нашим водителем, он сочувственно кивнул в ответ на натянутую улыбку моего приветствия и молча пошел по своим делам, оглянулся, постоял и дальше пошел. В узком коридоре Надежда Михайловна сплетничала с бухгалтером, две подружки-жабы, увидев меня, стихли, гомон возобновился, лишь когда за моей спиной затворилась дверь рабочего кабинета.

Включила компьютер, достала из сумочки блокнот с записями о выставке сельскохозяйственной техники, щелкнула выключателем электрического чайника. Понедельник, одиннадцать часов, а редакция, обычно жужжащая потревоженным ульем, словно вымерла. Сплетниц коридорных я в расчет не беру.

Заварила растворимый кофе, разбавила холодной водой из графина, удобно расположилась за столом. Первые слова печатать тяжело. Как первые шаги долгого путешествия, начало текста должно быть лёгким, непринужденным и многообещающим. Писать легко про тяжелую технику не получается. Грызу карандаш, периодически стучу им по клавиатуре, но все слова не те, все невпопад. В кабинет влетел Стасик. Уверенной походкой шел к столу моей соседки, но, увидав меня, запнулся, опешил, побледнел, словно привидение увидел, замер, глаза выпучил и не дышит.

— Стасик, привет, — машу ему из-за монитора. Он мнется, молчит. — Стасик, ты не заболел? На тебе лица нет.

— Там это… Тебя главный искал…

— Чего хотел?

— Он в пятницу тебя искал, а тебя не было. И сегодня с утра ещё два раза искал. Ругался сильно, кричал даже…

— А, ну тогда понятно.

— Что понятно?

— Что эти кикиморы шепчутся там, в коридоре.

— Он просил передать, если тебя увижу, передал тебе, чтобы ты к нему зашла.

— А что в лесу сдохло, что он на работу приехал? Да ещё и меня искал.

Стасик пожал плечами.

— Зайду-зайду. Грех не зайти, раз просил.

— Там со специальным выпуском что-то не так пошло, — заговорщески шепчет Стасик, как бы предупреждая к чему мне готовиться.

— С каким выпуском?

— Специальным, рекламным, про выставку сельскохозяйственной и строительной техники, на которую тебя отправляли.

— Мне никто не говорил, что это будет особенный какой-то выпуск, я ж думала, обычная статья. Вот, сижу, ваяю. Так ты же меня туда сам и посылал, а ничего такого особенного не говорил, Стасик-Стасик.

— А я знал?

— Ну а кто, если не ты? Ладно, иди, сама разберусь.

Он кивнул с облегчением и, видимо, забыв зачем пришел, убрался восвояси.

Кабинет главного редактора находится на втором этаже. Кроме его кабинета на этаже размещается актовый зал (он же конференц-зал) и уборная, замкнутая на ключ, который, соответственно, был только у него. Главный обходится без секретаря. Дверь его приемной распахнута настежь всякий раз, когда он появляется на работе, а появляется он редко, и каждое его появление сродни комете в небе, ни для кого не сулит ничего хорошего.

Я робко постучала по дверному полотну, постояла на пороге, не торопясь входить. Теплилась надежда, что он будет занят чем-нибудь поважнее меня, гаркнет, чтобы зашла попозже, да позабудет обо мне вовсе, как это бывало много раз. Но сегодня везенье — не мой конёк.

— Хомич! Сюда иди. Скорее. Где статья?

— Пишу. Вот прямо сейчас из-за компьютера к вам бегом примчалась. Там, кстати, был один особенный экспонат…

— Какой к чертям собачьим экспонат? Где ты была в пятницу?

— Болела.

— А сегодня с утра?

— Продолжала болеть, но собралась с силами, не подводить же коллектив…

— Почему в пятницу тебе было не дозвониться?

— Телефон разрядился…

— А ты что, в поле, что ли болеешь? Зарядного устройства у тебя нет на телефон что ли? Или, как шляться где-то, непонятно где, так ничего не болит, а как работу делать, так всё, при смерти? Надоело. Быстро, назови мне три причины, по которым я не должен уволить тебя прямо сейчас.

— Уволить? Меня? За что?

— Всё? Закончила? Уволена!

— То есть как уволена?

— Уволена — значит до свидания. Прощай, Хомич.

— Вы не можете просто так взять и уволить меня без причины.

— А мы не просто так. Мы в пятницу составили акт на твое отсутствие в рабочее время на рабочем месте, в понедельник акт составили на опоздание. Два грубых дисциплинарных проступка подряд — это не без причины. Всего доброго. Успехов в личной жизни. Что не понятно?

— Всё понятно, — процедила я сквозь слезы. — А как же статья? — всхлипываю, не осознав до конца, что меня не прогуляться просят, а за шкирку вышвыривают, как нагадившего в тапки кота.

— Ты ещё здесь?! Брысь, сказал, чтобы глаза мои тебя не видели.

Слезы хлынули из глаз фонтаном в три ручья. Нет, проститься на веки с этой Богом забытой газетенкой, недоразумением эпохи коллективизации, входило в число призёров моих заветных желаний, но как-то иначе я это себе представляла. Меня не просто уволили, меня растоптали, вытерли об меня ноги, подтёрлись мною, можно сказать, и выкинули, как мусор на помойку. И хотя это был мой первый опыт увольнения, считаю, что всё могло пройти куда интеллигентней, деликатней, с прощальным тортом и пожеланиями доброго пути, а не пинком под зад с фанфарами и матерной тирадой за спиной.

Перебирала ногами ступеньки, затем коридор, не шла, и даже не плелась, ноги механически делали свое дело, мозг же оставался безучастным. Механически ноги привели меня в кабинет, механически рука подхватила сумочку, и совершенно бессознательно я вышла на улицу, ровно так же, как делала это последние восемь лет. То, что сейчас творится в моей душе, не назовешь пустотой. Пустота чистая, невинная, а на душе грязно, как если бы кто-то плюнул на белую стену, глаза прохожих видели бы только этот плевок и никаких белил вокруг.

Полуденное солнце беспощадно жарит, но и его я не замечаю, как и косые взгляды людей, и то, что развязался шнурок. Вдруг место, которое так долго было ненавистно, почему-то стало родным. Привязалась, привыкла. А ноги всё куда-то идут и идут, но не меняются пейзажи, и ничего я не хочу, и видеть не хочу никого, а тем более с кем-нибудь говорить. Знаю, что мне скажут, не важно кто, слова у всех одни на этот случай: что не делается, всё к лучшему, жизнь не кончается и так далее. Стандартный набор утешений, которые ещё никого не утешили. Да, всё к лучшему, да, не кончается жизнь, а деньги кончаются, а без них закончится жизнь, не в биологическом смысле, конечно, а в смысле такая, которой живу. Прощай Рязань, привет Касимов.

Жаль, нет дождя, грустить под этим солнцем невозможно. И я не буду унывать, найду себе работу. Серёжа ещё какое-то время будет платить за квартиру, а дальше будь, что будет. Пиджак хотела купить. Теперь не куплю. Осень бы продержаться, а зимой он и даром не нужен. Да чёрт с ним, с пиджаком, как говорится, не жили богато, нечего начинать.

***

Серёжа задержался на работе. Ему-то хоть есть где задержаться. В восемь часов приехал раздраженный, от еды отказался, с поцелуями ко мне не приставал. Рухнул на диван, подкатил глаза, минут пять не шевелился, кажется, даже не дышал. С моим отцом такое же случалось, и тогда мать, мудрейшая из женщин, настоятельно рекомендовала не приближаться к нему на расстояние вытянутой шпаги, молча разогревала еду, ставила на стол, и скоро всё возвращалось в прежнее русло. Разогрела в микроволновой печи картофельное пюре, предварительно убрав из него несколько кошачьих волос, выловила со дна трехлитровой банки два соленых огурчика, два помидорчика, дольку чеснока. Звать его на кухню слишком опасно, все труды пойдут насмарку, взяла тарелку, отнесла в комнату, поставила на стол, за которым вечерами доделывала работу, когда она у меня была. Серёжа приоткрыл один глаз, уголки рта приподнялись в едва заметную улыбку.

— Любимая, — протянул он в своей слащавой манере.