Суббота незаметно перевалила за полдень. Стирке не видно конца. Вымоталась. Хочется кушать, но не хочется готовить, да и не из чего. Отвлечься нужно, отдохнуть. Почитала Ремарка. Его герои постоянно что-то едят. Эмигранты они, видите ли, от войны бегут, видите ли, а питаются в ресторанах и пьют не абы что, а этот свой кальвадос. Спросила я как-то его цену, что б я так жила, как говорят одесситы. Что-то я разошлась, злая какая-то, голодная. В холодильнике пусто. Недоеденное котом картофельное пюре, три яичка, горчица, майонез и кетчуп. Разгрузочный какой-то день у меня сегодня получается, шкаф разгрузила, теперь, вот, жирок свой разгружу.

Не знаю, как я жила всего две недели назад. Скучно, совершенно нечем заняться, некому позвонить и в гости некуда пойти. На полочках много книжек, но все зачитаны до дыр ещё в школьные годы, да и кроме так называемой зарубежной классики, из числа той, что в советские годы одобрила внешняя разведка, тогда же и напечатанной, ничего нет. Когда-нибудь напишу свою книгу, даст Бог, опубликую, и может быть, даже получу гонорар. Когда-нибудь, но точно не сегодня, литература это труд, а натрудилась я уже сверх меры.

Вечер прошел за перелистыванием ленты новостей в социальных сетях. «Новостей» громко сказано, по большей части ерунды, которой сто лет исполнится в обед, но встречаются и любопытные сплетни, квазинаучные якобы факты, опровергнутые миллион раз. Но всегда найдется тот, кто в них поверит, и тогда в комментариях разворачиваются нешуточные баталии. Незнакомые между собой люди готовы задушить друг другу, споря, является та или иная актриса худшей или лучшей в нынешнем столетии по версии какого-нибудь никому неизвестного журнала. Те, кто в реальности стесняются «здравствуйте» произнести при встрече, тут, на виртуальных просторах Интернета, разрываются, как бешеные псы. Да что я говорю, это виртуальное пространство давно уже стало реальным и совсем скоро в нем появятся гигабайты видеофайлов, героем которых буду я. И снова найдутся те, кому не всё равно, и снова будут спорить о чём-то, и грязи хватит на всех.

Серёжа позвонил в одиннадцатом часу. Заплетающимся языком назвал меня сто тысяч раз любимой. Показушник. Шум на заднем плане выдает, что он не один, что в шумной компании таких же горе-самцов и бестолочей, а по сути маменькиных сынков. Рассказал им, наверно, как с Алёнкой живёт, той самой, что в школе первой красоткой была, и, может, даже подерется с кем-нибудь, кто плохо скажет про меня. Но не сильно, так, скорее, для вида. Алёнка — Серёгина девчонка, будут теперь называть меня в Касимове. А с каких пор меня это стало беспокоить? И кем я только не была? И кем ещё буду для них?

Плохо спала, мучили кошмары. Проснулась среди ночи. Ощущение присутствия посторонних глаз сдавило грудь. Оказалось кот. Подкрался, негодник, залез на меня и сидит, как ни в чём не бывало. Согнала наглую зверюгу, но долго ещё не могла заснуть. Думала про Серёжу. Какой он, когда пьяный? По-настоящему пьяный, а не слегка хмельной после двух бокалов вина. Бывают же буйные люди, теряют контроль над собой, натворят дел и ничего не помнят наутро, а бывают такие, в которых просыпается приступ нежности и любовь бескрайняя к каждой букашке. Не знаю, что хуже, и Серёжу толком не знаю, а живу с ним в одной квартире, постель с ним делю…

***

— Любимая, я приехал, — кричит Серёжа. Громко хлопает входная дверь. Радость-то какая. Только прилегла после тяжелого воскресного дня, только приготовилась насладиться тишиной в сияющей чистотой квартире, да не тут-то было. Про покой можно забыть. В коридоре звякнули стеклянные баллоны, сложенные в спортивную сумку, гостинцы с малой родины. Обтирая вспотевший лоб тыльной стороной ладони, Серёжа ввалился в комнату обутый, прошел три шага, плюхнулся на диван, широко расставив ноги в стороны, и запрокинул голову на спинку. — Фух, любимая, как же я соскучился. Гнал, как сумасшедший, за два часа долетел, — говорит он, поглаживая мою ступню потной ладонью. — К тебе торопился, вот. Всякого такого съестного привез, варенье, соленье, печенье. Сейчас откроем, с пюрешкой навернем.

— Серёж, а я, вообще-то убирала сегодня, если ты не заметил…

— Да-да, заметил, умничка.

— Заметил? Так, а какого ж лешего ты обутый запёрся?

— А, ты про это. Сейчас разуюсь. Долго, что ли, — бубнит он себе под нос, и, не наклоняясь, поочередно толкая один кроссовок другим, шумно сбрасывает их на свежевымытый пол. От злости немею, вынимаю ступню из-под его ладони, как кинжал из ножен, и, распрямив, бью что есть силы пальцами между ребер. Получилось не больно, а даже как-то игриво, пытаюсь повторить атаку, но мое оружие быстро оказывается в его руке и покрывается множеством поцелуев. Стало щекотно, и я со злостью одернула ногу, ногтем большого пальца чиркнула Серёже по носу, оставив на кончике красный след.

— Ты чего? Больно же.

— Так тебе и надо.

— Перестань, ты мне как будто бы не рада.

— Ни тебе, а вот этим вот твоим башмакам рваным-драным, которые ты разбрасываешь где попало. А я полы руками мыла, между прочим.

— Всего-то! Давай сюда тряпку. Секунда делишек, а разговоров на целый день, — сказал Серёжа, ушел в ванную вернулся со старым махровым полотенцем, исполнявшим роль половой тряпки, — и на вечер ещё останется разговорчиков, — причитал он себе под нос, кое-как протирая пол.

— Всё! Видишь? Следа не осталось. И из-за этого ты обиделась?

— Нет.

— Я же вижу, что обиделась.

— Ну, а чего тогда спрашиваешь, если видишь?

— Любимая, ну перестань. Тебе не идёт, когда ты злишься.

— Да ты что? А ты не зли меня, я и не буду злиться.

— Ладно, не буду.

— Не нужно делать мне одолжений.

— Я не делаю тебе одолжений.

— А зря. Мог бы сделать, ничего с тобой не случилось бы.

— У тебя что, это самое, что ли?

— Сам ты, это самое. А у меня усталость накопилась.

— Так отдохни.

— Так отдохнешь тут с вами.

— Я могу уйти…

— Уйти он может, посмотрите какой, я тебе уйду, кажется. Садись вон там, — я указала на противоположный от себя край дивана, — и гладь мои уставшие пяточки.

— Р-р-р-р, — замурчал Серёжа.

— Только пяточки и только гладить, наказан, — возразила я решительно, украдкой мурлыча от удовольствия. От ступни рука заскользила по берцовой кости вверх. — Нет-нет-нет, только пяточки, и только гладить, да вот так, и массажировать, да, хорошо, и целовать тоже. Целовать, а не обсасывать, весь лак сгрызешь.

***

Проснулась от бряцания ключей, лязга замка, протяжного скрипа петель. Серёжа ушёл на работу. Интересно, я когда-нибудь проснусь от того, что выспалась, а не от посторонних шумов, которые и мертвого поднимут из могилы? Точно не в этой жизни. Сам, значит, тихонечко собрался и сбежал, меня будить не стал. Надо же, какое проявление заботы. А то, что я не успею собраться на работу, не позавтракаю, да и накрашусь кое-как, его не совсем беспокоит. Вот забота так забота, сама чуткость, прям как мама, которая утром заставляла есть говяжью печенку, от которой меня потом рвало целый день в школьном туалете, зато полезно, зато витамины растущему организму какие-то, уж не знаю какие там, в печени мертвой коровы могут быть витамины и вообще полезные вещества. До сих пор тошнит, как вспомню.

С огромным усилием разлепляя на ходу глаза, я пошла в туалет. Организм сопротивлялся, как мог, отводил меня от новой напасти, что свалится, как снег на голову, в следующее мгновение, искушал вернуться в постель и, раз уж я всё равно опоздаю на работу, поспать ещё хотя бы минуточку. Но я была непреклонна, и, спустив шортики-пижаму, только коснувшись дерматиновой поверхности ободка унитаза, кожей почувствовала холодные капли Серёжиной мочи, что кислотой въелись в мои ноги, и кажется, уже никогда не отмоются. Серёже повезло, что он уехал до того, как это случилось. Без кровопролития не обошлось бы никак, а так всего лишь весь подъезд слышал мой бешеный ор, да кот забился в дальний угол под диван, до конца не разобравшись в ситуации. Как ужаленная, подскочила и бросилась в душ. Не дожидаясь пока стечет холодная вода, изо всех сил тёрла мочалкой ноги, всю их внутреннюю часть, от колена и до самой спины. Легче не становилось. Фу, мерзость.