Пьер недолго пробыл в лесу, но ему показалось, что прошла вечность. Он заторопился. Пора возвращаться, в его отсутствие всякое могло случиться, люди графа де Ла Марша нынче вконец обнаглели. К тому же надо поскорее растопить печь и приготовить еду. Ортанс сообразительная, она придумает что-нибудь.
Пьер взвалил на спину вязанку хвороста и тронулся в обратный путь. Только бы никто не повстречался, иначе не избежать неприятностей. Размышляя так, он вскоре вышел из леса.
Его удивило, что никто его не встречал. Жак не стоял во дворе, поджидая отца, не видно и Ортанс. Дверь распахнута настежь, у порога - разбросанные вещи. Кажется, это из сундука. "Зачем Ортанс понадобилось лезть в сундук?" - подумал Пьер. Еще больше удивила его группа односельчан рядом с домом: старый Гийом, его жена Марта и двое крестьян за их спинами. Все молчали, понурив головы. Марта тихо плакала, утирая тряпкой слезы. Старик, поймав взгляд Пьера, нерешительно, опираясь на палку, захромал к нему. Не дожидаясь его, Пьер быстро шагнул через порог дома... Вошел, да так и застыл с раскрытым ртом, трясущимися руками...
Глазам его предстало жуткое зрелище. В углу комнаты с разбитой головой лежала Ортанс. Из раны уже перестала течь кровь. Жак, уткнувшись лицом в дощатый пол, замер в двух шагах от матери. Одна рука его была распростерта на полу, словно он тянулся ею к Ортанс, вторая как-то неловко поджата под живот. Пьер бросился к ребенку, перевернул его на спину... и обомлел: в груди Жака зияла дыра. Кровь из раны смочила его одежду и ушла через щели в землю.
Пьер хотел закричать, но голос не шел из груди. Он кинулся к Ортанс, пытаясь найти в теле малейшие признаки жизни, потом - к сыну, снова к жене и снова к сыну...
Но напрасно. Оба были бездыханны.
Пьер рухнул на кровать и зарыдал. Горько, с надрывом. Это убивался мужчина, увидев мертвой ту, с кем прожил много лет и без кого не мыслил дальнейшей жизни. Эти слезы проливал отец, оплакивающий свое дитя, которого у него уже не будет...
Скрипнув рассохшейся половой доской у порога, в дом, кряхтя, вошел сосед. Постоял, тупо поглядел на два тела, на рыдающего Пьера, потом побрел к кровати и, сев на край, кашлянул раз, другой.
Не поднимая головы, Пьер ничком лежал рядом.
- Твой дом посетили "грызуны", - печально произнес Гийом.
Пьер поднялся, сел; плечи его вздрагивали. Он глядел в угол, туда, где лежали оба, мать и сын, и не мог оторвать от них глаз.
- Я догадался, - услышал старик голос, словно из преисподней.
- Они явились утром, неожиданно, как только ты ушел, - начал Гийом свой страшный рассказ. - Я знал, что у тебя дома ничего нет, и думал, они уйдут, но вышло иначе. "Грызуны" долго возились в доме, и я решил поглядеть, что они делают, а когда заглянул в окно...
- Ты видел всё... - глухо проговорил несчастный отец.
- Да. Они перетрясли сундук; доставали из него одежду и забирали себе. Потом перерыли погреб, разломали печь, думая, что ты прячешь там излишки. Нашли несколько сухарей и немного муки, пшена и зерна. Ортанс долго крепилась, я видел это по ее лицу, но когда они швырнули сухари в грязь, а пшено и муку бросили в телегу, она взорвалась:
- Да ведь нам нечем будет засеять поле под будущий урожай! Вы отобрали у нас всё, не сегодня-завтра мы пойдем по миру, а еще через неделю все перемрем! Вы забрали последнее тряпье, нам будет не во что одеться и нечего продать, чтобы достать денег и купить еду!..
- Достать денег? - переспросил Оливье Плут, и хитрая улыбка приподняла его лоснящиеся щеки. - Ах ты, шельма, ведь у тебя прялка и веретено. Да стоит тебя чуточку потрясти, и посыплются золотые, как из рога изобилия. Уж, верно, припрятали с муженьком немало деньжонок, а всё прикидываетесь бедняками. А знаешь ли ты, женщина, что нарушаешь установленные платежи, не внося своевременно надлежащий оброк?
- Установленную богом и королем повинность нарушать нельзя, дочь моя, - наставительно молвил стоящий рядом аббат, - и тому, кто во всем следует закону и подчиняется властям, воздастся по заслугам его.
- Но у нас нет ни единого су! - попробовала возразить Ортанс. - Откуда же ему взяться, если в прошлом месяце мы заплатили церковную десятину и отдали половину своего ничтожного урожая, а другую половину забрали королевские солдаты?
Но это было все равно, что просить свинью не подкапывать корни дуба, на котором растут желуди.
- Знаем мы вас, - кричал Оливье, бегая по комнате и рыская глазами по углам, - все вы нищие и голодные, всем вам нечего есть, все задавлены бременем налогов. Вы сваливаете вину на неурожай, на ростовщиков, на нас, а сами лодыри, делать ничего не хотите, потому и живете плохо. Что, верно я говорю? Кстати, почему бы тебе не вернуть долг, ведь ты не все отдала в прошлый раз.
- Да ведь муж сказал, что рассчитается при следующем урожае... Сейчас у нас ничего нет! - со слезами на глазах умоляла Ортанс. - Неужели так трудно подождать?..
- Некогда мне ждать! - взревел Оливье. - Плати сейчас же, не то прикажу солдатам выпороть тебя как собаку, мужа твоего закую в кандалы, а ребенка продам в рабство!
И засмеялся, будто коршун заклекотал.
Солдаты тем временем уже вошли в дом и неподвижно стояли, готовые выполнить любой приказ хозяина.
И тут Ортанс не выдержала. Глотая слезы, она закричала:
- Крысы! Негодяи! Вы пьете из нас последнюю кровь, а сами купаетесь в золоте и роскоши! Ваши столы завалены яствами и залиты вином, а на моем порою не бывает и куска хлеба! Я пожалуюсь графу, я буду просить у епископа защиты от беззаконий!..
- Замолчи сейчас же, гнусная тварь, шлюха! - налетел на нее коршуном Оливье. - Если ты скажешь еще хоть слово!.. - И он замахнулся плетью.
Ортанс ловко вырвала у него плеть и бросила на пол.
- Это я-то шлюха? - возмутилась она. - Да отсохнет твой язык, гадина, кровопивец несчастный, да будет горе тебе и твоим детям, и пусть никогда тебе не улыбнется счастье!
