Захария, впился в незнакомца ненавидящим взглядом, и не проронил больше ни слова.

– Но, ты знаешь, – продолжил незнакомец, плавно обведя рукой все помещение с жаровней, – Ничего особенного я тут не вижу и никаких особых чувств не испытываю. Обычное помещение для отправления провинциального культа…

Захария затрясся в бессильной ярости.

– Если бы я знал… что ты такой Квинт… я бы никогда не дал тебе крова!..

– Ну, полно тебе… – с умиротворяющей улыбкой продолжил осквернитель Храма, – Я очень благодарен тебе, Захария, и хотел предупредить, что твоя Елисавета тяжела и скоро родит, так долго ожидаемого вами, ребенка… Надеюсь, твоего наследника!.. Ха-ха! А я покидаю твой гостеприимный дом, у меня еще дела в Вифлиеме… И еще, не пытайся звать ваших храмовников или как-то навредить мне – ты сделаешь хуже только себе… Прощай!

Захария склонил седую голову в золоченом кидаре27, безвольно опущенные плечи в богато расшитом меиле28 беззвучно затряслись, а на священном жертвеннике, нарушая гробовую тишину, зашипели, испаряясь несколько капелек влаги.

Как же мне хотелось туда – успокоить уважаемого старика, наброситься на подлого иноплеменника, осквернившего наш Храм и восстановить справедливость! Но та же сила, что привела меня в это место, властно вытолкнула обратно во тьму Пещеры.

«Это было давно…» – услышал я чужие голоса.

Боль обиды за доброго цадока, сжала сердце раскаленными клещами и наполнила глаза слезами. Я не хотел открывать их, чтобы не расплакаться. И скоро тьма, сменившая видение, стала собираться в новые образы.

Обнаженный мужчина в причудливой золоченой маске с руками, выкрашенными серебряной краской, приближался к молодой девушке, скорее, даже – девочке, забившейся в угол между большой кроватью и столом. Мужчина нес перед собой масляную лампу, огонь которой осветил испуганное лицо девочки. В ее широко распахнутых глазах отразились яркие огоньки пламени. Черные локоны, в беспорядке спадали на голые, по-детски острые, плечи. Тонкие, изящные руки крепко стиснули колени, прижатые к обнаженной груди. Ее лицо… Оно было до боли знакомым!

– Чего ты боишься? Глупенькая! – заговорил мужчина приятным и таким знакомым баритоном, – Через меня к тебе приходит Бог!

– Я верю в Яхве… – всхлипнула девочка, закрывая лицо узкими ладонями.

– Да, да! Феб29! Я Феб, златокудрый, среброрукий бог любви и плодородия! Я сын Юпитера!

Мужчина приблизился к девочке настолько близко, что закрыл ее своим телом… Затем, ведение затуманилось и померкло, но скоро я увидел лист пергамента, испещренный крупными незнакомыми буквами… Я пригляделся – это было ромейское письмо, а деревянная палочка продолжала выводить причудливые черточки, и тут я отчетливо стал понимать каждое слово.

«С превеликим удовольствием и почтением обращаюсь я к высочайшему Экзарху30… Эти люди, к которым я был послан Вашей волей, для подготовки плодородной почвы поселения Юпитера, совершенно не годятся для ассимиляции с нами… Они настоящие варвары, и поклоняются не сомну высших существ, величайшим среди которых, конечно же, может быть только Юпитер, а никому не известному совершенно безликому божку, которого они называют Игова или Яхве, у их божка даже имени постоянного нет, и изображать его они не смеют… Воистину эти люди ничтожны, как и их земля, иссушенная солнцем и лишенная живительной влаги! Они совершенно отвергают достижения нашей инженерии, такие как акведук или клоака31, а ведь это могло бы решить многие проблемы в их земле; не стоит даже говорить о философии и таких необходимых социальных дисциплинах, как право и свободное волеизъявление – для этих варваров такие институты под строжайшим запретом, и поэтому, их земля так ничтожна, а в их селениях всегда страшное зловоние и удручающая нищета… Прошу донести до внимания великого Консула, что этот народ не имеет для Республики никакой ценности. Хотя, что касается их женщин, то они весьма нежны, словно лесные лани и доверчивы, как ручные голуби. Мне довелось отведать тут двух сестренок… Их девушки стали бы достойным украшением патрицианских спален, попади они на наши рынки!.. И еще, не оставьте, пожалуйста, без внимания мою последнюю просьбу. Прошу позволения на перевод из этой забытой всеми богами этнархии32, куда-нибудь, например, в Кесарию палестинскую, ведь я, Ваш покорный слуга, хоть и не патрицианского рода, но всегда добросовестно выполнял Ваши поручения. Надеюсь на Вашу безмерную милость.

Фламин Феба33 – Квинт Максимус.»

– Ты снова что-то пишешь? – две изящные ручки обвили широкие плечи, склонившегося над столом мужчины.

– Да, милая… Мне сообщили, что я должен покинуть твою страну. Я пишу, чтобы меня оставили здесь, рядом с тобой, еще ненадолго… – он накрыл девичью кисть своей ладонью, повернул бритое лицо к ней и виновато улыбнулся.

– Но… Но, я тяжела от тебя… – она отпрянула от него и умоляюще сложила красивые руки на девичей груди, ее лицо выражало неподдельный ужас.

– Не бойся! Ты понесла не от меня, а от бога, которого я впустил в себя! Кроме того, если не ошибаюсь, ты принадлежишь к древнему роду. Твои соплеменники не посмеют причинить тебе зло!..

Бритое лицо мужчины осветилось улыбкой. Он приблизил ее к себе и крепко поцеловал в губы.

«Квинт Максимус! Запомни этого иноземца…», – сказал мне кто-то невидимый.

Отец был вне себя от гнева! Его седая борода топорщилась в разные стороны, глаза яростно сверкали, казалось, сейчас они вылетят из глазниц, как камни, из пращи.

– Как ты могла, дочь?! Что ты наделала? Ты понесла от язычника! По доброй воле!.. Какой позор! – отец в бессилии рухнул на единственный табурет у стола и опустил голову.

– Ты хоть понимаешь, в какую ситуацию мы с тобой угодили?! Такой позор для нашего уважаемого рода! Храм разграблен такими же язычниками… Люди перестали приносить жертвы в Доме божьем, у меня никто не покупает цыплят и мышат – нам скоро нечего будет есть… Что нам делать с этим ребенком?.. Что?! – отец поднял обреченный взгляд.

– Твоя старшая сестра Елизавета могла бы помочь с твоим замужеством… А теперь?! Что нам делать теперь?.. – вторила отцу мать, стоявшая, до того, в стороне, – Кому ты будешь нужна?..

Девушка, не в силах больше выносить родительские причитания, закрыла лицо руками и бросилась в свою комнату, и там, упав ничком на соломенную лежанку, предалась своему горю.

Голос матери вернул ее из легкого забытья, в которое она провалилась от слез.

– Мы подумали с отцом… – она присела рядом, – Тебе придется спрятаться до разрешения от бремени… Мы надеемся спрятать тебя в общине ишеев…

– Где тебя заставят работать с утра до ночи и прикасаться там к твоему телу побрезгуют! – послышались крики отца из соседней комнаты, – Какой позор!.. Что ты наделала!?!

– А после родов, ишеи охотно оставят этого ребенка у себя, и ты сможешь вернуться домой. Бедная, моя девочка… – дрожащая мамина рука, не переставая гладила ее по волосам.

***

– Мириям, сестричка, я так давно тебя не видела! – тонкие пальцы Лизы, с накрашенными хной, по последней ромейской моде, ногтями мягко обхватили запястья Мириям, но та старательно отводила взгляд от счастливых глаз сестры и даже попыталась высвободить свои руки.

– Что с тобой, милая моя, Мириям? – разволновалась Елизавета.

– Ты… ты… – Мириям готова была разрыдаться.

Все обидные слова, которые она приготовила для сестры, превратились в тихие всхлипы.