Тогда развеселившиеся дядя Гриша и мужчина одели шапки, на Альку тоже надели шапку и пальто и повели его через темные сени на улицу. На улице, сразу за дверью они уперлись еще в одну маленькую дверь. Мужчина открыл ее, и они подвели Альку ко входу, показывая что-то внутри, но там было так темно, что ничего не было видно. «Ну видишь» – спрашивал дядя Гриша, – «видишь?» Но Алька ничего не мог разглядеть, кроме темноты. Тогда дядя Гриша взял Альку на руки и чуть просунул его в темноту. «Ну, видишь?» – снова спросил дядя Гриша. Но Алька все равно ничего не увидел, только блеснуло что-то черное и стеклянное в глубине, и из темноты дыхнуло на него чем-то теплым, словно сказало: «Фу». И хотя Алька так ничего и не увидел, но сказал, что видит, во-первых, для того, чтобы его не засовывали дальше в темноту, а во-вторых, чтобы не огорчать мужчин: уж очень они хотели, чтобы Алька что-то увидел. В конце-то концов, что-то он все же видел, и что-то дыхнуло в темноте…
Вполне удовлетворенные мужчины, повели Альку в дом, и все снова пели песни, говорили о чем-то весело и шутили над Алькой. А потом Алька ничего не помнил, потому что уснул и домой его принесли уже спящим.
На следующий день он сразу же начал расспрашивать маму и Риты, что такое племянник, «митрошины» и как все-таки выглядит корова. Оказалось, что племянник – это не что-то удивительное, всего на всего сын сестры дяди Гриши, как если бы у Риты был сын, и тогда бы он был Альке племянником, а «митрошины» – это не место куда они ходили в гости, и даже не этот странный дом в сугробе, а всего лишь фамилия того дяди и тети, к которым они ходили. Их дом называется землянка, потому что он вырыт прямо в земле, и только немного выступает над землей, поэтому, чтобы войти, в него надо спускаться вниз. Там, куда они ходили, есть целый поселок из таких домов, который называется «выселки», и там везде в таких домах живут люди, потому что других домов у них нет. Когда же Рита и мама нарисовали ему корову (Рита рисовала, а мама подрисовывала) и показали, какого она размера и как устроена со своими рогами и выменем, Алька был поражен еще больше: как там за маленькой дверцей могла поместиться целая корова, да еще давать молоко? Но Рита уверенно заявила, что может, потому что она не раз видела живую корову еще до войны у бабушки, и, хотя корова большая, но зимой она никуда не ходит, а стоит на месте, жует сено и дает молоко, так что зимой корове места особенно много не нужно.
Только позже Алька узнал, что Митрошины были «единоличниками», людьми, не вступившими в колхоз и за это высланными еще перед войной на Урал. Детей у них не было, и они взяли сына дяди Гриши к себе, потому что дядя Гриша все время был на работе в своем цехе и жил там же. Сеня тоже работал на заводе и тоже в цехе у дяди Гриши и жил с ним там же в цехе, а Мишу некуда было пристроить, и Митрошины взяли его к себе. И еще позже, уже будучи взрослым, сопоставляя свои воспоминания и даты военных событий, Ал высчитал, что скорее всего тогда у Митрошиных они праздновали освобождение Ленинграда от блокады в январе 1944 года; и дядя Гриша, и Сеня, и Миша были из Ленинграда, и для них это было особенно радостное событие.
7. Новые взрослые.
С этого момента Альку еще больше начали интересовать взрослые люди, и мир для него стал расширяться еще быстрее. То ли зима повернула к весне, и стало больше света на улице, то ли в сознании Альки что-то просветлело после зимней спячки, и он стал по-другому видеть окружающее, но в мире явно что-то менялось. Алька по-прежнему ходил в ясли, по-прежнему терпел манную кашу, но и каша стала уже не такой противной – в ней даже появился привкус сахар, – и детей чаще выводили на улицу и давали играть прямо в снегу под солнцем, и даже игры в детском саду стали, как будто веселее.
В бараке так же чувствовалось оживление: детвору стали чаще выпускать в коридор, и она носилась вдоль дверей то с мячом, то с алькиным велосипедом. Рита теперь после школы ходила за молоком к Митрошиным, и когда приходила, сразу наливала по кружке себе и Альке. Себе она наливала побольше, а Альке поменьше, и Альке говорил ей об этом, потому что ему нравилось молоко, но Рита резонно заявляла, что она – больше Альки, поэтому она так и наливает, и с этим было трудно спорить.
Мама стала приходить с работы чуть раньше, и Альке чаще удавалось уговорить ее взять гитару и попеть. Она даже разрешала Альке иногда трогать струны и показала, как настраивают гитару, но больше всего Альке нравилось самому перебирать струны, или маршировать перед ней по комнате вдоль кровати, выпевая в такт шагов: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот».
Пару раз заходил дядя Гриша, и это было особенно приятно. Приходил он всегда с улыбкой, очень радовался Альке, когда здоровался долго держал его руку в своей, словно ему нравилось алькина рука, и обязательно спрашивал о чем-нибудь. Он приносил с собой что-нибудь вкусное, то белую булку, то баранки и давал их всем; Алька брал с удовольствием, а Рита брала только тогда, когда уходил дядя Гриша и еще притворялась, что не очень хочет.
Алька уже подрастал, и мама стала чаще брать его с собой, когда уходила по делам из барака. Раньше Алька очень любил путешествовать, сидя у нее на руках, но теперь она редко брала его на руки – говорила, что он стал тяжелым – и чаще он ходил сам. Так однажды они с мамой ушли далеко от бараков, за завод, через пустырь, ехали на трамвае по широкой улице с большими каменными домами, у которых окна были одно над другим раз, еще раз и еще раз – считать Алька еще не умел, – но первый четырехэтажный дом остался в его памяти.
– Ты бы хотел жить в таком доме? – спросила мать, и Алька с удивлением согласился. Он даже не подозревал, что в этих домах тоже живут люди. «Как-то странно, – подумал он тогда, – одни люди живут в красивых каменных домах, другие в деревянном бараке, а еще другие – вообще в маленькой землянке»; объяснений мамы по этому поводу были не очень понятны: почему это у всех людей все разное, и дома, и вещи? Почему одни – бедные, другие – богатые? Разве не правильнее было бы, чтобы у всех всего было одинаково и поровну?
Но особенно много вопросов возбудил в нем его первый поход в кино. Повел их в кино, конечно, дядя Гриша и по дороге рассказывал, что кино снимают на прозрачную, как стекло, пленку, на ней получается изображение, как рисунок на бумаге, только прозрачный, потому что пленка прозрачная. И когда сквозь эту пленку пропускают свет, то на экране появляется увеличенное изображение того, что было на пленке. В целом Алька это понял, но то, что он увидел позже превзошло все его ожидания.
Сначала они пришли в какой-то большой дом, где было много народа и большая теснота, и все стояли и ждали пока откроют двери в зрительный зал. Когда двери открыли, все, торопясь, начали рассаживаться по рядам перед большим белым экраном, толкаясь и переругиваясь из-за тесноты и из-за того, что некоторые не могли разобраться с билетами и садились не на свои места; их приходилось сгонять, проверять билеты и снова усаживать уже на свои места. Потом начали разбираться с шапками на зрителях и требовать, чтобы их снимали, потому что сидящим сзади из-за шапок передних не было видно экрана. Потом то же самое начали делать с головами: голов, правда не снимали, но требовали у высоких мужчин и женщин убрать головы, то вправо, то влево, или осадить вниз, чтобы экран был виден другим, и снова пересаживались из-за голов неуступчивых, которые заявляли, что головы в карман они спрятать не могут и пересаживаться не хотят. Пока все это происходило дядя Гриша успел показать Альке на задней стене зала три маленьких окошечка и объяснил, что кино будут показывать именно из них, а смотреть надо будет впереди на большом экране.
Жарко было ужасно, потому что все были в зимней одежде, сидели плотно друг к другу и никак не могли устроиться из-за тесноты в своих креслах, поэтому многие стали раздеваться. Кресла были с откидными сиденьями, при этом сиденья откидывались назад сами, как только из них вставали; дядя Гриша объяснил, что это сделано для того, чтобы удобнее было проходить по рядам. Алька сразу же отметил такое техническое совершенство, хотя и неудобство: приходилось придерживать сиденье рукой, чтобы сесть на него. Одна женщина, которая все пересаживалась, не успела удержать рукой сиденье, пока садилась, села мимо сиденья прямо на пол и застряла между ручек кресла; пришлось доставать ее под смех окружающих. Но, наконец, все расселись, выключили свет, и засветился экран.
