Краснолицый смеялся долго и горько, начинал с раскатистого хохота и заканчивал завыванием, все время похлопывая жирной рукой по коленке так называемого Ахматова. Тот терпел молча, выжидательно, лишь поглаживал свободной рукой свою плешь и не подавал вида, что тирада приятеля хоть как-то его тронула.

– Если возвращаться к нашим баранам, не скажу, правда, не скажу, – поперхнувшись, просвистел мой собеседник, – мол, Шпруц оставил наследников, я так не думаю. Думаю, дело растянется на бог знает какой срок, но тут два и два не нужно складывать, чтобы понять, чем весь этот спектакль кончится.

– О чем вы? – спросил я.

– Как о чем, да как о чем?! – срываясь на хрип, точно подавившись, прорычал краснолицый. – Ветер, тот самый ветер, он-то дует с запада, – теперь, точно поддевая вилкой за шкуру, не унимался он. – А ведь они могли бы выйти…

– Не выйдут, – впервые подал голос Ахматов.

Краснолицый пристально поглядел на него, удивленный, уязвленный столь резким вмешательством в свою тираду, а затем твердо, сквозь зубы процедил:

– Говорю, а ведь могли бы выйти…

– Не выйдут, – повторил все также меланхолично Ахматов.

– Слушай, значит, ты все это время молчал, пока я тут распинался, а теперь вдруг активизи… ляпаешь такое. Что значит «не выйдут»?

– То и значит, – стоял на своем Ахматов, закинув ногу на ногу.

– Но ведь могли бы…

– Могли.

– Но ты ведь это… Послушай, Ахматов, теперь серьезно. Ты ведь из, как его… Бюро, ты ведь мог бы…

– Мог.

– Тогда почему…

– Потому что если ты хорошенько подумаешь, поймешь, что это никому не нужно.

В купе воцарилось гробовое молчание. Второй попутчик, Ахматов, продолжал отсиживаться в тени, так что я и черт лица его разобрать толком не мог. Лишь изредка солнечные лучи царапали его неуютную плешь. Тем временем краснолицый погрузился как будто бы в глубокие думы, не переставая играть морщинами на лбу, а затем как-то очень тихо проговорил, подперев кулаком подбородок и вперив свой горький взгляд в никуда:

– До сих пор не могу поверить, что старик Шпруц когда-то жил в доме моего отчима, до сих пор не могу поверить. Ведь по матери я тоже – Шпруц. Отдаленно, естественно, отцовская фамилия – совсем плебейская, что никому ничего не докажешь, но вот по матери… А ведь дура взяла фамилию отца… Шпруц, да-а, столько дверей, столько дверей…

Морщины на лице его разгладились, и краснолицый точно представлял все привилегии, которыми он был бы осыпан, числись он под фамилией Шпруц. И это его злило в итоге. И злило не то, что какой-то Шпруц наделен властью и прочим, а то, что он тоже в какой-то степени Шпруц, но этой властью не обладает.

– Что бы там ни было, сынок, всегда оставайся под солнцем. Шпруц ты, не Шпруц – мне, как видишь, это не помогло. Тем более в Провинции… Ты сам, надеюсь, хоть раз в жизни видал этот городок… Знаешь, сколько мне? Почти два поколения, включая моих сверстников, промаршировало передо мной, как будто это было вчера. И что теперь? Теперь вот ты… Ты вот, знаешь, если тебе будет казаться, что всякие подводные твари правы, а ты нет, выйди на свет… выйди на свет! И они сами же выведут себя на чистую воду.

Это был последний всплеск крови, последние догоравшие угольки молодости перед старческими думами и сожалениями. Теперь уже ничто не могло вывести некогда краснолицего из состояния задумчивости. Ахматов или же теперь господин Ахматов подался вперед, и я впервые увидел его лицо под светом вагонной лампы. Его очаровательно-омерзительное рекламное лицо с больно выпрямленными чертами-углами как будто сморщилось в этот момент в одну сплошную торжественно сияющую плешь на макушке, отполированную до блеска, а губы, единственно известные рыбьи губы скривились в улыбке человека, выползшего из тени в нужное время. Я решил, что пора заселяться в свое купе, предупредив перед этим:

– Вы меня жутко извините, но я, пожалуй, пойду стелиться, – подвел я итог, для убедительности шаркая котомкой по ногам.

Куриная ножка вывалилась из рук краснолицего, покатившись по полу как раз в то самое место, где застыл харчок.

***

Каменная плесневелая кладка огрызками зубцов выступала из-под земли. Разрушенная временем стена шарфом обвязывала плато вдоль границ, плавно примыкая к ним; издалека стены выглядели короной, надетой на песчаную плоскую голову. Всего раз в жизни я видел родное плато сбоку – когда поезд гнал меня мальчишкой прочь из города… Незыблемая крепость раскинула вширь свои крылья и гордо возвышалась над обступающими ее низинами; чуть менее километра в высоту было достаточно, чтобы затмить небеса скалистым рукавом. Помимо стен, время усердно вело работу над основанием плато, столетиями его изгрызая, все время обещая, что недалек тот самый день… С трудом можно поверить, что где-то там, наверху, находится город со своим незаслуженным местом под солнцем.

Наступило утро. Когда я избавился от ночных наваждений, меня обдало страхом, как бы глупо это ни звучало, за свою обувь. Дело в том, что не прошло еще ни одной ночи, когда кто-нибудь не прихватил бы обуви своего соседа, так, мимоходом слоняясь в темноте по вагону, перед тем как выйти на ближайшей остановке. Не дай боже ты ложишься спать, не спрятав свое добро под кровать. Что угодно, хоть отдаленно похожее на ботинки, моментально попадает под риск числиться в пропаже, причем пропадает, в основном, только мужская обувь – никому и в голову не придет воровать женскую. Ситуация сама по себе смешная и абсурдная, но только до тех пор, пока не начнешь ломать голову: в чем же, черт возьми, выходить из вагона. Всего раз в жизни я стал свидетелем такой кражи: бедняга в поисках своих бутс метался из одного купе в другое, переворачивая вверх дном все, что было не прикручено, исторгая из себя искуснейшую брань, да еще и так громко, что окружающие заливались краской, не смели сказать ему ни слова, несмотря на его достаточно хамское поведение, и когда до него дошла вся необратимость обстоятельств, в отчаянии он обмотал ступни вагонными тряпками (проводница очень ругалась, очень недовольные груди) и выпрыгнул из вагона, продолжая проклинать вся и всех. История была забавной настолько же, насколько отбивала доверие к окружающим, когда дело касалось моей чертовой обуви. На мое счастье, она лежала там же, где я ее и оставил. И разве заслуживали столько внимания куски облезшей кожи?

Спросонья я и не заметил, что ко мне в купе кто-то успел заселиться. Я только понадеялся, что мой новый попутчик окажется менее разговорчивым, нежели предыдущий, как он, едва заприметив, что я уже не сплю, повел свою беседу:

– Впервые наверху будете? – указывал он пальцем на виднеющуюся вершину плато.

Статный мужчина, весьма благовидный на первый взгляд, смотрел в расшторенные окна и улыбался себе на уме, а затем, не дожидаясь от меня ответа, не спеша сказал:

– Да-а, у этого города богатая история, весьма богатая… – начал он издалека, и все об одном и том же. – Не город, а историческая находка, если позволите. На минуту задуматься, ведь сколько людей вложили свои души в фундамент Ашты, чтобы провести ее через весь мрак истории! И ведь провели! Ох, Ашта, скольких сынов ты вскормила! И скольких погубила! Впрочем, впрочем… – сказав это, уголки губ попутчика ожидаемо опустились вниз. – Признаться вам, мы, жители Ашты, несколько иного мнения о себе, чем может показаться… как бы это сказать… приезжим, вы ведь в первый раз к нам пожаловали? Я вам даже завидую, признаться. Как к вам обращаться? А! Вон, поглядите, верхушка, верхушка стен проявляется! Ай-ай-ай! Красота… Как же я вам, молодой человек, завидую! Ох, как завидую! Вам обязательно следует посетить столько мест в городе, столько мест! Чего далеко ходить, взять хоть наш университет имени Порта, или, как тут его называют, Портной в честь одноименного дельца, я там работал одно время, теперь уже нет… Впрочем, уникальная историческая вещь! Там ведет свои, или, во всяком случае, когда-то вел, если память мне не изменяет, крайне любопытные и крайне прогрессивные, признаться вам, лекции профессор Остацкий. Но это так… Со всего города молодежь стекается послушать его! Вы бы только видели их глаза, эти голодные глаза! Они только и ловят что каждое его слово. Все дело в выражении лиц, как говорил мой старый друг… В последнее время ходит много слухов вокруг нашего профессора, дескать, через сына он пытается снова пробиться в Бюро, но все это идет от зависти малодушных лиц из его окружения, вы мне поверьте. Я с ним лично знаком! Признаюсь вам, очень противоречивая и одновременно грандиозная личность для нашего времени. Если и с ним тоже что-то случится… Но это так, между прочим… Кхм… Вам, молодежь, конечно же, подавай новые впечатления, новые места, вам подавай жизнь в дороге! И я вас понимаю! Я вас прекрасно понимаю! Вы меня, конечно, извините, что я с вами так… Однако, однако…