Он кладёт телефонную трубку. В голове его звучит голос Мэвис Маквиртер: «Одинока, стара и сексуально изголодалась». С недовольной гримасой он поднимается со своего кресла. Только что он сидел и смотрел местные новости за стаканом виски. Последние дни он слишком много пьёт. В одних носках он подходит к телевизору и выключает его. Он глядит на телефон, берёт стакан и допивает виски, идёт искать ботинки. Теперь по ночам всё холоднее и холоднее. Он надевает шофёрскую куртку и шофёрскую кепку с наушниками. Он спускается в подземную автостоянку, вынимает из куртки шофёрские перчатки и надевает их. Он едет-на юг к Венеции, а затем на восток к ярмарке Мар Виста. Прежде чем запарковать «тойоту» он осматривается и видит Лэрри, который стоит у таксофонов на ярко освещённом углу здания. На нём всё та же зелёная куртка. Он стоит, засунув руки в карманы джинсов. Между его ног на тротуаре стоит сумка с эмблемой авиакомпании. Джуит подъезжает прямо к Лэрри, наклоняется и открывает дверь. Лэрри косится по сторонам, улыбается, берёт свою сумку, бросает её на заднее сидение, а сам садится рядом с водителем и захлопывает дверь. Он сияет от возбуждения.

— Я придумал, куда нам пойти, — говорит он.

Огибая пустые продуктовые коляски, Джуит медленно едет между рядами машин, ожидающих возвращения хозяев, которые отовариваются на ярмарке.

— Что у тебя в сумке?

— Баскетбольная форма. Носки, кроссовки, бандана.

Ожидая, пока проедут машины, Джуит удивлённо смотрит на Лэрри.

— Ты хочешь, чтобы я посмотрел, как ты играешь в баскетбол?

— Ё-моё, не умею я играть в баскетбол. — Он кладёт руку на колено Джуиту. — Я могу сделать вам бандану, если хотите.

Джуит мягко, но решительно перекладывает руку мальчика обратно.

— Как всё просто, — говорит он.

Поток машин иссякает. Он поворачивает к Венеции, на восток, но не в сторону дома.

— Это прикрытие, да? Шерри Ли, Долан и маленькие Хэйкоки думают, что сейчас ты играешь в баскетбол в школе. Ты так им сказал, да?

— Я терпеть не могу врать, — говорит Лэрри. — Долан всегда врёт. А я не хочу быть, как Долан.

— Не хочешь, значит не будешь.

— Это не в школе. Если бы они что-нибудь заподозрили, то могли бы легко проверить. Хотя с чего бы им? Пусть беспокоятся за Ньютона и прочую компанию. Я никогда не создавал им проблем. Но чтобы они не смогли проверить, я стал играть в церковной команде. Они и близко к церкви не сунутся. Ну, Долан, конечно, может, если захочет поживиться какой-нибудь утварью. Но Шерри Ли никогда. Её старики были верующими. Когда ей было тринадцать, она забеременела, родители заставили Долана жениться на ней, выгнали её из дому и больше на порог не пускали. Куда мы едем?

— В «Макдональдс», — говорит Джуит. — Поесть сладких гамбургеров, которые ты так любишь.

Он смотрит на мальчика. Тот очень удивлён.

— А потом, когда ты наешься, я отвезу тебя в церковь. Через некоторое время.

Он поднимается по длинным ступенькам дома на Деодар-стрит. Зимой деревья темнеют. Их хвоя становится тёмной и хрупкой. Плющ, который стелется по земле, весь усыпан коричневой хвоей, а на ступеньках лежат хвойные подушки. Небо сегодня ясное, и голубизна его холодна. Нет никаких предвестников дождя, однако через день-два дождь пойдёт обязательно. Поэтому он должен подмести ступеньки и очистить от хвои водостоки. Он улыбается себе. Он вспоминает Пруста. Прошлое всегда захватывает нас врасплох. Он хмурится. На крыльце лежит газета, принесённая утром. Он поднимает её, нажимает на кнопку звонка, дёргает дверь за ручку. Но дверь не поддаётся. Она заперта.

Ключ у него остался с тех пор, когда Сьюзан была очень больна. Он отпирает и открывает дверь, входит в тёмную прихожую. Тишину нарушает только тиканье древних часов.

— Сьюзан? — окликает он, но в доме пусто.

Если дом пуст, он всегда даёт тебе это понять. По крайней мере, этот дом всегда давал понять Джуиту, пусто в нём или нет. Он вспомнил, как в детстве всякий раз испытывал странное возбуждение, когда приходил домой, и там никого не было. В этом было и что-то печальное. Позже, когда он стал подростком, пустой дом бередил в нём скрытую сексуальность.

— Сьюзан?

Он закрывает дверь, проходит через столовую, где стоит пустой ткацкий станок, а затем по коридору проходит в её комнату. Постель не заправлена. Покрывала валяются на полу. Простыней нет. Куда делись подушки? Она стала менять бельё, но остановилась на середине. И почему она уехала из дома так рано? Она всегда была неизменной утренней соней. Он заходит на кухню. Здесь не так чисто, как было при нём, но далеко не неряшливо. Болезнь изменила её. Когда пришло улучшение, домашняя работа, которую она раньше называла бесполезной подёнщиной, стала доставлять ей удовольствие. На плите стоит старый кофейник, голубой в белую крапинку. Он пуст. Нет ни использованных чайных пакетиков, ни кружек, ни пустых тарелок из-под каши. Нет и следов масла на сковородке. В буфете и холодильнике еды достаточно. Он всегда за этим следил. Ей незачем идти за покупками.

— Сьюзан?

Он заглядывает в свою комнату и комнату родителей. Никого. Он выходит и спускается вниз по лестнице к гаражу. На просевших дверях висит ржавый амбарный замок. У него есть ключ. Он отпирает замок, открывает одну из створок. Машина на месте. Он морщит лоб. Он закрывает двери и снова запирает их на замок. Он стоит на месте, чешет голову. Она не стала бы никуда выходить. Что, чёрт возьми, происходит? Может, она заболела? Он снова поднимается вверх по ступенькам. Он виделся с ней всего несколько дней назад. Ей всегда нравилось смотреть «Тимберлендз» вместе с ним. Не была ли она бледнее обычного? Возможно. Да нет, совершенно точно. Ведь прошлый раз она позволила ему подать ей ужин в постель. Он пробегает по всему дому, в котором царит зловещая тишина, распахивает двери заднего крыльца и осматривает крутой склон заднего дворика.

Кругом рослые сорняки и неподстриженные ветви деревьев. Здесь её тоже нет. Она не стала бы сюда выходить. Летом, когда они были детьми, мама настаивала, чтобы Сьюзан выходила сюда полежать на солнце в коляске старого фаэтона с оборками из красного дерева. Элис Джуит была уверена в том, что солнце обладает целебными свойствами. Сьюзан упрашивала врача сказать матери, что всё это чепуха, однако добилась от него лишь уклончивого ответа — солнечные ванны не принесут ей вреда, но, быть может, принесут какую-то пользу. Чтобы Сьюзан не было грустно, Джуит выходил сюда вместе с ней, читал ей, играл с нею в шахматы, шашки, в ромми, разгадывал вместе с нею головоломки. Она ни за что бы не вышла сюда добровольно — даже сегодня, пятьдесят лет спустя. Джуит закрывает дверь на крыльцо.

Он снова отправляется в комнату Сьюзан, где у кровати стоит телефон, но сворачивает в туалет. Ванна полна воды, в которой замочены её простыня и наволочки. Они запачканы кровью, окрасившей воду в розовый цвет. Минуту он стоит неподвижно и смотрит, не в силах взять в толк. Последнее время творятся страшные вещи. Почти каждый вечер по телевизору сообщают о гибели пожилых одиноких женщин, которых задушили, застрелили или зарезали. Он подбегает к комоду в её комнате и выдвигает ящик, где она хранит деньги, чеки и документы. Ничего не тронуто. Почти двести долларов наличными. Он задвигает ящик обратно. Мельком он видит в зеркале своё лицо — это лицо испуганного старика. Он усмехается. Никакому убийце не придёт в голову замочить в ванне запачканное кровью бельё. Он подходит к телефону.

На полу возле тумбы лежит телефонный справочник. Он открыт и запачкан кровью. Он протягивает руку к аппарату и видит блокнот. Верхний листок в крови. На нём карандашом выведены корявые цифры. Почему она не позвонила ему? Да, слишком далеко ехать. Кому же она позвонила? Он поднимает трубку, на которой остались следы высохшей крови и набирает номер, нацарапанный на блокноте. Слышатся долгие гудки. «Это кровотечение», — думает он. Снова обострилась проклятая лейкемия. По крайней мере, ему ответили на другом конце провода. Одним словом. Это гнусавый усталый женский голос.