Итак, стоял собор Парижской Богоматери больше восьми веков и казался нерушимым, вечным, но, поди ж ты, горел как свеча – двести пожарных ничего не могли поделать. И французы молились, а с ними – весь христианский мир!

Руководитель меж тем зачитывает финальные слова рекомендации Владислава Петровича: «Убежден, что мы можем и должны принять Татьяну Соловьеву в Союз писателей».

Снова окидываю взглядом собравшихся, точнее, тех, кого вижу – стол-то огромный – на лицах не отражается ни-че-го! Хотя мне такой писатель дал рекомендацию – легенда!

Нет, похоже, Имя мало что значит для определенных людей. Среди великих – та же история! Иван Сергеевич Тургенев, романами которого я зачитывалась в юности, критиковал Пушкина, считая его «Руслана и Людмилу» слабым произведением, а замечательные сказки Александра Сергеевича называл псевдонародными… Опять я гуляю в мыслях далеко-далеко.

Вторая рекомендация в Союз – от прозаика, человека, занимающего сразу несколько постов в нашем городе. Он сверхэнергичный, неуемный, заводной, умеющий обозначить свое присутствие сразу в нескольких местах. Сюда он приехать не сумел, но это самое присутствие обозначил – Руководитель зачитывает, нет, скорее «оглашает» текст, большинство сидящих за столом смотрят в пространство.

Хорошо, хоть автор третьей рекомендации здесь! Он её не читает, а просто рассказывает о впечатлении от моих книг. Семен Викторович намного старше меня, пожалуй, годится мне в отцы, тем более удивительно, что мои книги оказались ему близки. Он так ясно объясняет мотивы поступков героинь, словно мы не раз беседовали с ним об этом за чашкой чаю.

– Повесть «Искушение» – это вулкан живого чувства и мыслей! – говорит Семен Викторович. – А стихи – невероятной силы образов и эмоциональной выразительности! Считаю, что Татьяна достойна быть принятой в Союз писателей.

На лице Руководителя не читается ни единой эмоции, он смотрит на меня и делает рукой приглашающий жест:

– Вам слово, только коротко!

Встаю, улыбаюсь, конечно, волнуюсь, но, помимо некоторой тревоги, испытываю радостное предчувствие новизны. В нескольких словах говорю о себе, о школьных стихах… Потом был университет; факультет иностранных языков, дипломная работа по творчеству Андре Моруа, если точнее – о традициях афористической литературы в его «Письмах к Незнакомке». Уже тогда музыкой для меня звучали имена: Ларошфуко, Лабрюйер, Моруа… Нет, этого я не говорю! Что еще? Много лет работаю журналистом, у меня есть изданные книги: и проза, и стихи.

– Вот, смотрите! – показываю. – На обложке первой моей напечатанной повести – собор Парижской Богоматери.

…Я точно помню тот день во французской столице, когда сделала фотографию, что на обложке, – весенний, нежномартовский, солнечный, и небо было глубоко-синим. Я тогда вышла из собора вместе с другом-французом, и из торжественной полутьмы Нотр-Дама мы попали в ясный полдень.

Обвожу глазами писателей, поэтов и снова почти не ощущаю созвучия чувств, ну хотя бы любопытства! Да что же они такие замороженные, словно рыбы на льду, выставленные для покупателей в большом холодном зале супермаркета?

Беру в руки вторую свою книгу, третью. «А еще, – говорю, – отрывки из моей повести напечатали в одном из выпусков парижского альманаха "Глаголъ"».

Да, повезло! Его редактором был тогда Виталий Амурский, личность известная, человек эрудированный, умнейший. Он печатался в газетах «Русская мысль» в Париже, «Новое русское слово» – в Нью-Йорке, работал в русской редакции Международного французского радио – вёл в прямом эфире репортажи, а еще еженедельную авторскую программу «Литературный перекрёсток».

Когда я предложила ему для альманаха несколько глав своей повести, где речь идет о Париже, подумала: сейчас будет шквал исправлений, замечаний! К моему безграничному изумлению, пятнадцать страниц текста были напечатаны в первозданном виде. А потом мне, как одному из авторов, привезли из Парижа два экземпляра альманаха «Глаголъ» – низкий поклон Виталию Амурскому…

– Ну, что же, давайте обсуждать, – бесстрастно произносит Леонидыч. – Кто начнет?

По давней журналистской привычке открываю блокнот, беру авторучку, готовясь коротко записывать то, что станут говорить обо мне писатели и пииты. К тому же так проще снизить внутренний накал, убрать волнение: я слушаю, наблюдаю, фиксирую.

Вот и первый желающий поднимается со своего места – Валерий Садовников. В футболке и ярких «велосипедках» – обтягивающих ноги спортивных штанишках – он словно собирался на тренировку, а пришел на собрание писателей. Бодр и неуемен, энергичен и растрепан, очень напоминает Владимира Ленина, только волосы вокруг лысины торчат в разные стороны, а за правым ухом – карандаш. Валеру бы переодеть, например, в смокинг, сообразно обстоятельствам или месту – этому огромному торжественному залу. Нет, со смокингом идея плохая! А если в костюм? Однажды я видела его в костюме, тогда он еще больше напоминал Ильича, но… только что вставшего с постели в своем шалаше, наспех одевшегося и срочно приехавшего выступать на завод.

– Я скажу правду, хотя многие после моих слов обижаются и не здороваются со мной! – фальцетом начинает он, и слова эти не сулят ничего хорошего.

«Какую "правду"? – думаю я. – Просто выразишь свое мнение, скажешь, как считаешь именно ты. Но ведь сие не означает, будто другой "правды" не существует».

– Стихи Татьяны меня совсем не задели, повести тоже. Вера, покаяние, церковь, – зачем всё это?

Неужели Валера – из компании наших убежденных атеистов? Похоже, так. Везет мне сегодня на них! В памяти всплывает фраза, произнесенная-пропетая возле церкви: «Эх, да разгулялись бесы на Страстной седмице!»

– В повестях постоянно встречаются ненужные детали, – забирается ввысь Валерин голос, – например, зачем в одной из глав на столе появляется бутылка виски?

– Что, потянуло? – тихо шепчет писатель, сидящий неподалеку от меня. Вероятно, намекает на то, что Валерий «злоупотреблял», а потом «завязал» и сейчас всячески проповедует спорт, здоровье, мир, дружбу… Нет, мир и дружбу, похоже, не проповедует!

– И вообще, – продолжает вкручиваться в мой висок фальцет, – то, что нужно, автор нам не сообщает: я не понял, где и кем работает главная героиня повести «Искушение»!

– Какая разница, где она работает? – Это реплика с другой стороны стола. – Повесть не об этом! Тебе легче будет, если ты узнаешь, что она учетчица на заводе или библиотекарь?

Но Валерий гнет свое:

– Или вот сцена, где героиню повести избивают на улице, для чего она? Какие выводы? Я думал, будет продолжение. У Татьяны ни одна сюжетная линия не доведена до конца!

«Интересное заявление! – проносится у меня в голове. – Надо очень постараться, чтобы ни одну сюжетную линию до конца не довести». Начинают раздражать и странные придирки. «Неужели писатель должен всё разжевывать? Он – не ментор, если объяснять каждую деталь, это занудство, – думаю я. – Скажи что-то по существу, допустим, неясен замысел повести или ясен, но не доказан».

Валера уже в ударе:

– В повестях автор выделяет некоторые слова, пишет их заглавными буквами. Зачем? Этого не нужно делать! В общем, подвожу итог: я считаю, что Татьяну нельзя принимать в Союз! – взвивается тонким свистом кнута заключительная фраза.

– Можно мне? – спрашивает дама, нет, скорее женщина – член Союза писателей из какого-то района нашей области. Честно, мы не знакомы, и с моего места её практически не видно. Зато слышно:

– Я прочла повесть Татьяны Соловьевой «Искушение»! Но, товарищи, это же ужас, нельзя так: у неё героиня встречается с женатым мужчиной! – делая акцент на слове «женатый» негодует она. – Зачем вообще такое писать?

Наверное, район, в котором она живет, уж очень отдаленный, девственно-прекрасный, и там, в принципе, невозможен адюльтер! Это во-первых. А во-вторых, женщина-писатель подменяет понятия, ведь речь на собрании идет о творчестве, о моих книгах, а не о моральных устоях героев. Я стараюсь сдержать улыбку и еще… ещё мне очень хочется записать в блокноте: «Нужно как-то довести до сведения Льва Николаевича Толстого, что негоже создавать произведение, где замужняя женщина Анна заводит роман на стороне и изменяет мужу (караул!) с любовником, Вронским».