– Эй, сюда! Сюда, усталый путник! Дороге нет конца, а дело идёт ко сну. Загляни к нам, покой ногам дай!

Фонарь в руке вглядывался в ночь. Луна выглянула из облаков, но тут же скромно ушла за ширму неба, спряталась от упрямого ока желтого тётина¹. Фонарь выхватывал из мрака большие деревянные ворота, широкую тропу и молодого зазывалу. Юноша держал светильник высоко над головой и кричал в темноту за его светом.

– Господин, у нас рай небесный и рай земной, для тех, кому небо не по карману. Хорошие комнаты, обилие еды, мимо не проходи! Постели мягче пуха, вино слаще меда, чай душистый и горячий.

Вместо господина, что в воображении зазывалы приближался к воротам отяжеленный мешками с золотом, уставший и ищущий, где бы приклонить голову, к тропе спускался туман. Седые клочья уже покрыли слоны гор, у подножия которых волей богов бил горячий источник и жался к целебным водам небольшой рекан², предлагавший благодатную негу онсенов³ и спокойный сон.

– Эй, заночуй у нас! – не унимался зазывала.

Он обрядился в кимоно деда и гэта⁴ не по размеру двенадцатилетнему мальчишке. Черные волосы собрал в пучок на макушке, чтобы показать, что еще немного и он действительно станет взрослым, осталось дождаться совершеннолетия и состричь длинные локоны. Ему впервые поручили встречать ночных гостей. Фонарь подпрыгивал от нетерпения, потому что юного привратника распирало от важности вверенного дела. Его не пугал туман, с сентября по май пелена окутывала горы и смешивалась с паром купален.

– Целебный пар впитай про запас! Окунись, исцелись и дальше в путь пустись! Господин, путь далёк, зайди на огонёк!

– Что ты кричишь в ночь? – одновременно заскрипели ворота и стариковский голос, перебивая заливистые трели мальчишки, – Постояльцев разбудишь. Сегодня никто уже не придёт, время позднее. Всех не заманишь.

– Погоди, дедушка, – попросил юноша, не оборачиваясь. Дед был вездесущим, как туман, и днем, и ночью выстукивал он палкой, на которую опирался при ходьбе, неровный шаг – проверял дела рекана, – Не просто так надрываюсь. Вижу свет фонаря. Жди гостя, готовь место.

Старик подошел к внуку, сощурил подслеповатые глаза, вгляделся в черноту ночного леса. Туман, густо-серый с синим оттенком, полз к воротам, постепенно заполняя лес, скрадывая стволы деревьев и дорожку к рекану, но вдалеке он бледнел, изгоняемый неясным светом.

– И вправду, – старик потер глаза, – будто бы свет.

Он представил гостя на телеге, груженной десятком мешков с золотом. Но смутная тревога легла на его лицо таким же туманом, что подкрадывался к ногам.

– Ты бы шел спать, – проговорил дед, – я сам тут управлюсь.

– О, нет, софу⁵, я не устал! – возразил мальчик.

– Может статься, к нам пожалуют особые гости, – настаивал дед.

– Обаа⁶-сан предупредила, – заторопился мальчик, – Спросила, готов ли я. Конечно-конечно, обаа-сан, ответил я. Ты же не злишься, что я надел твои гэта, дедушка, в них я кажусь выше!

Дед несколько раз покивал. Фонарь подскочил к небу.

– Эй, путник! Верно, ног под собой не чуешь? Остановись, у нас заночуешь! —завёл мальчик радостную песню.

«Какой внучок у нас! – подумал дед, запахивая полы юкаты⁷, – Такому нестрашно дела передать. Традиции чтит, землю родную любит. Голос громкий, глаз зоркий. Но всё же тревожно, в неурочный час поручили ему ночную смену».

Свет приближался. Сомнения развеялись, к ним спешил постоялец. Густеющий туман отступил перед сиянием, к воротам подошел не человек, а скала.

– Господин, – дед и внук склонились перед гостем в глубоком почтении.

Мальчик попытался разглядеть могучего человека. Дед задвинул внука за спину и склонялся все ниже, не поднимая на гостя взгляда. Самурай облачился в тяжелые доспехи, козырек шлема отбрасывал тень, маска скрывала лицо, рукояти катан поблескивали на поясе в игре света. Фонаря при нем не было.

– Мы рады видеть вас, господин, – старик откашлялся, чтобы голос звучал как можно приятнее.

Самурай поднял руку в предупредительном жесте. Отстранился, пропустил вперёд тонкую фигуру, завернутую в белый шёлк. Она соткалась из окружившего ворота тумана, дымка окутывала её с головы до ног, источала сияние. Старик еще ниже согнул спину, украдкой показывая внуку на землю. Мальчик распластался у ног гостьи.

– Мои покои свободны? – голос из-под скрывающей лицо вуали напоминал потрескивание поленьев в костре, – Я так устала.

– Кто осмелится занять ваше место, госпожа? – зачастил старик, – Мы всегда ждём вас, ваш приход всегда счастье для нас, – он незаметно толкнул внука. Юноша подскочил и, не поднимая головы, открыл ворота.

– Давно не навещала вас, – госпожа прошла вперёд. Она не снимала накидки. Шёлк её одеяний нес туман за собой, тропа за воротами затянулась молочной завесой.

– Всего год прошел, а кажется, что вечность, – устало произнесла она.

Госпожа знала, куда идти. Старик отправился за ней убедиться, все ли по вкусу дорогой гостье.

– Можешь отправиться спать, юноша, – если речь Госпожи походила на глухой треск, то голос самурая был подобен раскатам грома. Он встал у ворот рекана, – Покуда госпожа навещает вас, я на страже.

– Надолго ли госпожа к нам? – осмелился спросить юноша, глядя на удаляющуюся фигуру женщины.

– Всё зависит от того, как скоро она управится, – самурай положил огромную ладонь на рукоять катаны, – Отчего ты встречаешь нас вместе с дедом? Как поживает твоя бабушка? Здорова ли?

Юноша промолчал. Самурай терпеливо ждал.

– Время считает лучше нас, – заговорил он, когда ответа не последовало, – И всегда знает нужный срок. Отправляйся спать и ни о чем не тревожься.

Мальчик оставил сложенный тётин. Ему больше не хотелось петь, слова застряли в горле, они боялись вырваться наружу и разбиться о самурая, вставшего у ворот непоколебимой горой. Он даже не смог пожелать воину доброй ночи и почти пожалел, что обрядился во взрослое кимоно. Обаа-сан не говорила, что ночные гости бывают такие страшные. «Хорошо, что я встречал их, а не младший братец. Он бы точно испугался! – подумал он и побежал в крохотную комнатку возле кухни, где спали мать и младший брат, не знавший ничего о прибытии Госпожи и самурая.

Туман накрыл спящий рекан, смешался с дыханием горячих источников. Проник в дрему постояльцев, в чуткий сон слуг. Старый хозяин постоялого двора стучал палкой, спускаясь по ступеням.

В номере на третьем этаже Госпожа снимала шелка.

Мичи ненавидела свои пальцы. «Кто тебе сказал, что из тебя выйдет писатель? Иди делом займись», – внутренний критик Мичи общался ворчливым тоном бабушки, – «Я слышала, что даже обезьяна может написать роман, если будет все время колотить лапами по клавиатуре». «У меня пальцы как у обезьяны, – Мичи растопыривала пятерню и оглядывала по очереди большой, указательный, средний, безымянный и особо неудавшийся мизинец, – короткие и кривые. Хорошо не волосатые». Образ обезьяны, печатающей книгу за обеденным столом в деревенском доме бабушки, крепко сросся с моментами прокрастинации, когда Мичи таращилась в пустоту белого листа. Пальцы лежали на клавиатуре ноутбука и страдали от самобичевания Мичи. «Кто тебе сказал, что ты писатель?»

Когда Мичи было двенадцать, она собиралась стать мангакой⁸, в пятнадцать она решила, что куда интереснее выучиться на настоящего писателя, вроде Кобо Абэ или одного из Мураками. «Вот «Повесть о Гэндзи⁹» – литература, – бабушка появлялась из-за ширмы, непременно с тряпкой в руках вытирать пыль или с большим пакетом, собирать лишние вещи для помощи нуждающимся, – «Стон горы» – литература. А ты мусоришь». И она кидала в пакет исписанные листы, на которых Мичи пробовала первые сюжеты неразделенной любви или героических свершений скромной неприметной девочки из третьего класса средней школы, забыв, что приготовила пакеты вовсе не для мусора. Ко времени поступления в институт бабушка справилась об обезьянах, пишущих роман, и о том, что во все времена слишком уж образованные девицы не ценились. И вставляла подобную важную информацию во все разговоры, когда Мичи приезжала к ней в деревню.