Меня никогда не кусали собаки. Но они никогда мне и не нравились. В этом и была моя проблема.

Когда все умилялись при виде неуклюжего пушистого щенка, мне тоже приходилось улыбаться. В действительности же я испытывала недоумение. Отвращения, страха, брезгливости не было, но я предпочла бы погладить крысу, а не это лохматое существо.

А у моего сокурсника была совсем комичная ситуация. Он страдал одной из самых безобидных, непонятных и редких фобий – боязнью пуговиц. Один случай на семьдесят пять тысяч. Это, на первый взгляд, смешное расстройство здорово портило моему приятелю жизнь. Он часто жаловался, что не мог общаться с собеседником, если на том была одежда с пуговицами. Представляю, каково ему было на интимных свиданиях, если возлюбленная приходила на встречу в блузе, усыпанной крохотными раздражителями?!

Чтобы оставаться специалистом и профессионалом в болезненных ситуациях, схожих с личными, психологу важно было проработать их.

Именно поэтому, прежде чем терапевт допускался к самостоятельной практике, ему необходимо было посвятить множество часов индивидуальной и групповой терапии.

Так я и познакомилась с Гофманом.

Председатель ученого совета, доктор психологических наук, профессор, заведующий кафедрой психологии личности психологического факультета моей альма-матер, главный врач психиатрической клинической больницы, мой супервизор[7] и по совместительству друг нашей развалившейся семьи.

Гофману было пятьдесят лет, он носил небольшую бородку и длинные волосы, с прорезавшейся уже сединой. Во времена преподавания профессор всегда появлялся в институте в одном и том же строгом костюме серого цвета, а воротник его белой рубашки всегда стоял колом и туго стягивал шею. Когда он поворачивал голову, непременно поворачивалось и все тело. Всегда с виду чопорный и строгий, Гофман был одним из добрейших и понимающих людей на земле. Еще он преподавал социологию, и его лекции любили все без исключения. Даже когда мои глаза закрывались сами собой от его монотонного, однообразного голоса, я изо всех сил старалась прогнать от себя сон. Разве можно позволить себе уснуть, когда этот человек так воодушевленно пытался познакомить нас с прекрасным, читая, помимо лекций по специальности, стихи и поэмы?!

За это мы и величали его между собой Гофманом[8]. Он всегда знакомил нас с тем, что не входило в образовательную программу, рассказывал о том, что, на его взгляд, было понятней и интересней. Гофман обожал свой предмет и тех, кому преподавал его. Думаю, именно это позволяло ему быть лучшим педагогом кафедры.

«Каждому психологу важно быть „пролеченным“, – утверждал он. – Нужно тщательно проработать свои проблемы и состояния, чтобы воспринимать людей не через призму личных трудностей, а с ясным умом и открытым сердцем».

– Твою терапию важно продолжать, – словно прочитав мои мысли, заявил бывший муж.

После моего затянувшегося молчания, будто не зная, чего ожидать дальше, он нерешительно прибавил:

– Дорогая…

Ответа не последовало. Только мое глубокое, спокойное дыхание.

– Скажи хоть слово…

Вновь тишина. Собеседник явно не понимал, что я давала ему возможность покинуть мою квартиру и тем самым избежать очередного конфликта.

– Значит, – не унимался он, – все-таки у тебя кто-то есть?

– Есть. Но это тебя не касается, – наконец отозвалась я.

Он сразу помрачнел, сурово поджав губы.

Безмолвие последовало за моим вызывающим признанием. Взглянув на него, я была потрясена видом откровенного горя на его лице.

– Не надо… Не смотри на меня так, – отвела я взгляд.

– Почему?

Вместо ответа я раздраженно тряхнула головой.

Он тут же попытался меня обнять, но я отпрянула, отвернулась, но не ушла.

В ответ он печально и устало прикрыл глаза.

Мне сделалось совсем грустно и снова стало казаться, что я была чересчур резка и неправа, так огорошив его своим безразличием. В подобные минуты во мне всегда происходило сражение воинов независимого будущего и удобного прошлого. Но это раздирающее чувство длилось ровно до тех пор, пока он не начинал говорить.

Ломая стереотипы, на этот раз первой заговорила я:

– Ты ничего не понимаешь! Я не смогу стать счастливой с тобой, сидя дома и занимаясь обычными делами. Мне требуется гораздо больше, чем то, что ты можешь мне дать. Я более не желаю всего этого и не нуждаюсь ни в тебе, ни в твоей чрезмерной опеке. Мне душно рядом с тобой.

Его лицо напряглось под моим пристальным, горящим взглядом.

– Чего ты хочешь?

– Свободы.

– Это я понял. Но я хочу знать, чего ты хочешь от меня?

– Я хочу свободы от тебя.

– Я вот что тебе скажу, – продолжил он после тягостного молчания. – Я впредь здесь не появлюсь, если ты пообещаешь мне встретиться с профессором.

– Обещаю, – уже еле сдерживая гнев, почти прорычала я. – Теперь будь добр, уходи.

Единственный человек, который по-настоящему любил меня, ушел быстро и молча, оставив свой ключ на барной стойке.

Медленно подойдя к входной двери, силясь спокойно и глубоко дышать, я повернула замок на три оборота. Но потом на пороге кухни наткнулась на пакеты с продуктами, и мне уже не удалось совладать с собой.

С удивительной одержимостью и остервенением я пинала их до тех пор, пока все содержимое не разлетелось по полу. В завершении своей терапии я разорвала коробку с мюсли, устроив злаковый снегопад. Молоко быстро пропитало ковровую дорожку и желтоватыми разводами дополняло картину гастрономической вакханалии. Яйца были разбиты о стену, но бананы остались в целости и сохранности, что явилось ярким доказательством моей вменяемости. О завтраке я все же подумала.

В ванной комнате, вытягивая из волос застрявшие мюсли, я глядела на себя в зеркало – оттуда на меня смотрело детское личико. Веснушки поблекли, зубы выровнялись и побелели, но нос остался по-прежнему чересчур курносым, а глаза – голубыми и печальными. Теперь я красила волосы в блонд, но рыжие корни отросли, выдавая истинный цвет.

Внутренне сжавшись и забыв о злаках в волосах, я вглядывалась в отражение, пытаясь найти ту рыжую девочку.

«Куда же она делась?.. Кто-нибудь видел ее?.. Ну, та… Которая могла не спать двое суток и выглядеть прекрасно, любила купаться под дождем, могла не закрывать на ночь входные двери и считала, что танцы – ее призвание. Та девчушка с непослушными рыжими волосами и солнечной россыпью на носу и щеках, которая всегда широко улыбалась… Ни у кого не было такого счастливого лица, как у нее. И каким звонким был ее смех! Та девочка умела смеяться так, как смеются первый раз в жизни. Где она? Кто-нибудь видел ее?»

Теперь она стала несчастной женщиной, в глубине глаз которой таилась мрачная враждебность. Еще одно слово из списка моих проблем – «мрачность». Это состояние уныния, серой тоски, которая действует на нервы окружающих, – моя грань неконтролируемой агрессии.

Я начала говорить с собой, как если бы была своим клиентом: «Успокойся! С чего столько шума? Давай попробуем все обдумать? Давай-ка сядем и постараемся понять, что только что произошло? А вот что: он вновь довел тебя! И что с того? Ну сорвалась. С кем не бывает? Выплеснула негативную энергию на пакеты – это не так уж и плохо. Зато стало легче».

Молча кивнув, точно в подтверждение своих размышлений, я попыталась продолжить самоанализ.

Эффект был нулевой, по-прежнему разбивало чувство злости и обиды.

Я осознала, что мне незамедлительно нужно повидать старого доброго Гофмана.

– Хорошо выглядишь, девочка, – не глядя на меня, поприветствовал профессор.

– Давно не была. Соскучилась, – произнесла я.

Он улыбнулся в ответ, и с той самой секунды, как он это сделал, мне полегчало.

Еще перед выходом из дома я решила все рассказать Гофману. Но учитывая его проницательность, думаю, ему с одного взгляда стало бы все понятно. От этих неутешительных мыслей мое настроение ощутимо портилось, я откладывала слова признания до следующей фразы. Но все произошло само собой, как это и бывало на всех встречах с моим добрым другом.