– Это подтверждает мои опасения. Вам нужен другой специалист.

Мы оба поднялись со своих мест.

– Всего доброго, – попрощалась я.

На мгновение мне показалось, что он глазами улыбнулся в ответ. Но после случилась резкая перемена.

От его неожиданного взгляда уровень моего стресса мгновенно подскочил: я ощутила прилив жара к щекам и ледяную дрожь во всем теле.

– Прежде чем помогать другим, нужно разобраться с собой, – он коротко кивнул и вышел из кабинета.

Дверь за ним не захлопнулась, как я того ожидала, а почти бесшумно закрылась. Глядя ему вслед, я впервые задумалась над тем, что светло-ореховый цвет дверей совершенно не гармонировал со всей обстановкой кабинета. Если бы моему вниманию представили несколько дверных ручек, я бы ни за что не угадала, которая из них от этого кабинета. Поразительная невнимательность. В течение семи лет десятки раз в день я прикасалась к этому предмету, но он был столь незначителен и неважен, что я никогда не обращала на него внимания. А сколько таких предметов меня окружало? Сколько людей?

Забавно, что я задумалась об этом именно сейчас. Переведя взгляд далее, я отметила безвкусные карнизы с тяжелыми пыльными портьерами, что хоронили от солнечных лучей огромное помещение с высокими потолками, украшенными скучной лепниной. Это было однозначно самое громоздкое и пафосное место в здании. Огромные бесконечные полки с книгами вдоль стен уходили под самый потолок. Сколько их здесь? Я и предположить не могла. Это был не мой кабинет, не мое место.

И тут меня накрыло главное открытие этого дня. Возможно, мужчина, только что покинувший мой кабинет, в чем-то был прав? Я не в состоянии разглядеть очевидное и услышать явное. Пытаясь разобраться в проблемах других, я игнорировала то, что окружало меня, то, что давно нависло и росло, точно опухоль, оставаясь нарочно незамеченным.

Опасные мысли, словно дождавшись удобного момента, мгновенно овладели мной. Я ощутила противную леденящую дрожь во всем теле.

Стучащий по карнизу дождь начинал выводить из себя. Я выключил даже холодильник, чтобы создать абсолютную тишину в своем скудном периметре. Не помню, когда он лил в последний раз так, как сегодня. Именно тогда, когда захотелось простой, естественной тишины. Ничего особенного же не просил. Мне бы просто поговорить с собой, спросить себя и получить ответ. Но сосредоточиться мешало это бесконечное тиканье ночи.

Перед тем как нанести на холст первый мазок, я еще раз бросил прицельный взгляд в зеркало – узкий прямоугольный отрез в обычной деревянной раме, покрытой морилкой. Я приобрел его в художественной лавке неподалеку вместе с новым мольбертом. Хозяин лавки, приятный старик, отдал мне его практически за бесценок, так как своим сегодняшним визитом я и так принес хорошую выручку. Над лавкой старика располагалась его же мастерская по изготовлению различных товаров для художников. Несмотря на то что всю сознательную жизнь он провел в этом городе, прежде мы не были знакомы, и никогда до этого момента нам не приходилось встречаться. Но я как-то сразу определил этого, на первый взгляд, невзрачного человека в свой узкий круг доверия.

Заглянул я в его лавку лишь для того, чтобы приобрести растворитель для отмачивания кистей, а в итоге провел там целый день. И ко мне впервые за долгое время вернулось спокойствие, по которому я отчаянно скучал. Несмотря на то что старик был всего-навсего ремесленником, он прекрасно разбирался в живописи. Без устали рассказывал мне о художественных стилях и преуспевающих в них художниках. Не знаю отчего, но именно с ним мне захотелось поделиться проблемой, из-за которой у меня не получалось работать в разных жанрах.

Захватывающие дух пейзажи, портреты женщин, обнаженные тела или абстрактные сюжеты – все это не интересовало мою кисть. Полотна, призванные восхищать и дарить эстетическое наслаждение, размышлять над посылом художника, не волновали мой ум.

Занимали и приводили меня в восторг исключительно картины, вселяющие ужас. Отлично от иных я смотрел на тонущую собаку Гойи. В лице войны Дали видел то, что не видели большинство ужасающихся. Чувствуя и понимая при этом каждый миллиметр красоты, я проникался идеей творца, отчаянно желая и стремясь создавать подобное.

Меня увлекало желание написать картину, способную отобразить внутренние процессы человеческой души в момент животного, всепоглощающего страха. И желание это было диким и необъяснимым. Я чувствовал потребность пролить жуткое на холст и тем самым избавиться от него. Изничтожил множество листов, провел массу бездарных часов в попытках наметить хотя бы эскиз желаемого. Что-то ускользало от моего понимания еще до того, как я приступал к работе. Лишь недавно я смог разглядеть слабые очертания своей воображаемой картины. Неуверенно и глубоко почувствовав их на необъяснимом, интуитивном уровне.

– Как интересно, – заливая кипяток в чайник, откликнулся на мои рассуждения старик.

В лавке наступил обеденный перерыв, и хозяин любезно предложил мне составить ему компанию. По его словам, ему редко приходилось встречать занимательных собеседников, и он никак не хотел отпускать меня.

Беспорядочные тонкие волосы стояли серебряной шапкой над головой старика, и каждый раз, когда он утвердительно кивал, они покачивались в такт кивкам.

– Вы, мой друг, хотите поймать страх за хвост? – трясущимися руками, стараясь быть аккуратным, он разлил густую заварку по стаканам и, окончив свои хлопоты, сел напротив меня.

– Полагаете, только в момент гибели живое существо способно на подобную эмоцию? – я поднес к губам дымящийся чай, сделав обжигающий глоток.

– Я не могу это утверждать наверняка, – развел руками старик. – Но вот что я скажу…

Он громко отхлебнул из своего стакана, прежде чем продолжить:

– Вы не с того конца беретесь, как говорится. Вас увлекла идея, и вы пытаетесь ее прочувствовать и ощутить, но нам не дано испытывать истинные эмоции по желанию. Их порождает момент неожиданности.

– Что может быть неожиданней гибели? – спросил я.

– Верно. Ничего, – шапка седых волос качнулась. – Но вы пытаетесь понять и воссоздать эмоции, а это и называется «не с того конца». Все гениальные вещи потому и гениальны, что правдивы. Создателям не пришла первой на ум «идея». Первым было эмоциональное потрясение, которое и породило ту или иную идею.

– Хотите сказать, что все шедевры рождены от сильнейших эмоций?

– От сильнейших потрясений душ, – вновь утвердительно кивнул старик. – Гибель на эмоциональном уровне можно ощутить и при жизни.

– И продолжать жить, – подтвердил я.

Бесцветные глаза собеседника блеснули, наполнившись невысказанной болью. Он отвел взгляд.

– А впрочем, я не прав, утверждая, что вы не знаете, за что взялись, – утерев глаза пальцами, устало выдохнул он. – Все самое страшное живет в нас самих. И только мы сами способны разглядеть. Кену Карри[3] это удалось особенно хорошо, на мой взгляд.

– Галлоугейтское сало[4], – одобрил я.

Старик был абсолютно прав. При написании портрета Карри добавлял в масляные краски пчелиный воск, отчего человеческая кожа на холсте выглядела почти натуральной, как и ужас зрителя, оказавшегося перед этим полотном.

– Он был последователем Бэкона[5], – произнес я лишь для того, чтобы показать собеседнику свое знание.

– Эстетика ужаса использует самые жуткие и дикие образы. Человеческое воображение способно породить многое, но реальность куда страшнее выдумок. Искусству надлежит не только вдохновлять и наполнять душу светлыми эмоциями, иногда оно пугает, идеально отражая черноту внутри нас, способную разрушить разум неподготовленного зрителя. Обыватели и не особо вдумчивые называют подобное сумасшествием, и часто это действительно так. Гениальность всегда граничит с расстройством разума. Бэкон и Мунк освобождались в крике[6]. Кто знает, чем обернется у вас. Найдите свою рану и свой собственный страх.