Обычно такое представление вызывает суету, удивление, испуг. Ведь не каждому смертному доводится принимать у себя дома царей. Но эти слова не произвели на Блоссия никакого впечатления. Лицо его оставалось таким же невозмутимым и приветливым.

– Садись, Аттал, сын Аттала, – сказал философ, предлагая гостю стул. – Сними свой гиматий, если хочешь.

Пока царь устраивался поудобнее, Блоссий занимал его разговором.

– Я немного читал о твоем царстве; о твоей столице, второй в круге земель; библиотеке. Мой юный друг и ученик, да будут к нему милостивы маны, несколько лет жил в одном из подвластных тебе городов. Мысленно я был с ним. Но мне самому не приходилось выезжать за пределы Италии.

– Об этом и пойдет у нас речь, – сказал Аттал. – Как тебе известно, я состою в переписке с Корнелией, и от нее наслышан о тебе и о твоем искусстве воспитания. Но сначала объясню. У меня есть сын…

– Да, да! – подхватил Блоссий. – Я слышал о твоем наследнике и знаю, что его, как тебя и твоего отца, зовут Атталом.

Гость поморщился.

– Но тебе неизвестно, – продолжал он, – что у меня есть племянник, сын моего любимого брата Эвмена. Внебрачный сын. Тебя может удивить, что я сейчас скажу. Но я должен тебе признаться, что вопреки родственным связям, я бы предпочел, чтобы мне наследовал сын Эвмена Аристоник.

Царь положил ладонь на стол и сжал пальцы в кулак. Блеснул драгоценный камень, вставленный в кольцо.

– Видишь ли, – проговорил гость с неохотой. – У Аттала дурные наклонности. Я обращался к медикам. Жажда обогащения заставляла их скрывать от меня истину. Но она все равно раскрылась. Мой мальчик неизлечимо болен. Ему никто не может помочь. Я пытался втолковать римским сенаторам опасные последствия передачи власти моему сыну. Меня успокаивали. Но блеск глаз собеседников выдавал их истинные мысли и чувства. Они радовались, ибо худший царь – для Рима самый лучший.

Аттал снова взглянул Блоссию в глаза и сказал, понизив голос:

– Может случиться, что сенат захочет воспользоваться болезнью моего сына для того, чтобы превратить мое царство в римскую провинцию. В этом случае Аттала III должен сменить Аристоник. Я хочу, чтобы он был к этому готов. В письме к Корнелии я задал ей вопрос, может ли она отпустить тебя, хотя бы на короткое время, в Пергам. Она ответила, что ее старший сын, кажется, его зовут Тиберием, вскоре отправится в Испанию, а младший еще не готов к восприятию философии. Поэтому Корнелия не возражает, если ты отлучишься из Рима. Понимая, что твое решение во многом зависит от того, понравится ли тебе ученик, я привез Аристоника.

– Меня тронуло твое отцовское горе, Аттал, – проговорил Блоссий. – Я готов тебе помочь. Но ты знаешь, ведь я последователь Зенона…

– Знаю! Именно поэтому я выбрал тебя. Ведь мать Аристоника – рабыня. Зенон же писал, что раб, одетый в рубище, может быть достоин большего уважения, чем владыка великой державы. Я бы к этому добавил: такой раб может стать и царем, если у него достойный наставник. Твои услуги…

– Оставь, Аттал! Зенон, как ты помнишь, писал: «За добро надо платить добром, а не золотом».

Аттал покраснел.

– Прости меня. Неистребимая царская привычка. Но знай, если кто-нибудь из твоих друзей окажется в беде, он может рассчитывать на мою помощь.

– Я тебе верю, Аттал, – с чувством проговорил Блоссий. – Помогать друг другу – наш человеческий долг. Если бы мы все его выполняли, мир был бы другим. Приводи Аристоника. Я позанимаюсь с ним в Риме и провожу его в Пергам.

Аттал встал и низко поклонился.

– Прощай, мой новый друг. И спасибо тебе за урок. Ведь учиться никогда не поздно.

Оставшись один, Блоссий сел в кресло и закрыл глаза. «Ты пришел ко мне слишком поздно, Аттал», – думал он.

Март в этом году выдался суровый и неистовый. С нон[14] шел ливень. Тибр вздулся, вышел из берегов и разлился по низинам. Речки и ручьи, воды которых он принимал в себя и нес к морю, повернули вспять и залили окрестные поля.

Беда нависла над деревней Меммия. Вода подступила к самому дому. Ветер разносил, как солому с крыши, надежду Меммия на лучшую жизнь, которую он мечтал дать семье по возвращении из Карфагена.

Днем, чтобы умилостивить грозного отца Тиберина[15], жители села бросали в воду головы убитых овец. Меммий не мог последовать их примеру – у него не было овец. Но бедность хитра на выдумку. Меммий, произнося формулу молитвы «Прими головы, Тиберин, и отступи от порога», бросил в воду горсть маковых головок. «Ведь у Тиберина, – думал он, – не тысяча глаз. Разобраться ли ему при такой непогоде, кто бросает головы, а кто – головки».

К вечеру ливень утих. Казалось, гневное божество приняло жертвы и удовлетворилось ими. Сельчане впервые за много дней свободно вздохнули. Но передышка была недолгой. Ночью раздался страшный грохот. Авл соскочил со своего сундука и выбежал наружу. Его чуть не сбил поток. Доносились заглушаемые ревом воды крики.

– Выносите детей! – закричал Авл, переступая порог.

И вот уже отец, держа в руках близнецов, стоит по колено в воде под платаном. Рядом с ним мать с Меммией. Кора дерева была мокрой, и руки Авла скользили, он ухватился за толстую нижнюю ветку. Еще одно усилие, и, подтянувшись, он сел на нее верхом.

– Отец! – крикнул он. – Давай!

К утру хлынул дождь. Вода прибывала. Поглотив нижние ветви, она уже плескалась совсем близко. Мимо неслись бревна. Жалобно мыча, проплыл бык.

Когда совсем рассвело, стало ясно, что поток подмыл берег, и обрушившаяся глыба, перегородив реку, направила ее на деревню. Теперь у Меммия не осталось ни дома, ни денег, ни имущества. Погибла и домашняя святыня – очаг предков.

Вода спала к утру следующего дня. И только спустившись с деревьев и холмов, люди поняли всю глубину постигшего их несчастья.

Авл поднялся на холм и огляделся. Вон там стоял их дом, около самого высокого в деревне платана. Справа белела вилла Фупилия.

– Этот нисколько не пострадал, – сказал Квинт, показывая на виллу, – теперь он прикупит рабов, расширит хозяйство. Все его богатство выросло на несчастьях таких, как мы.

К вечеру они дошли до Тибра. Мост снесло, и людей переправляли лодочники. Пришлось отдать за переезд последние два асса.

На другом берегу Меммий увидел такую же группу бездомных людей. Подойдя к седоволосому старцу, несшему в руках изображение пенатов, богов – покровителей семьи, Квинт спросил:

– Что, и у вас наводнение?

– Наводнение? Какое наводнение! Просто землевладелец согнал с земли за долги.

– Куда же теперь?

Старик ничего не ответил. Пожал плечами и взглянул на небо: его судьба в руках богов!

К полудню второго дня Меммий и его семья были уже в Риме. Здесь жила его сестра. На нее теперь вся надежда.

Авл был в Риме впервые. Толпы праздного народа, узкие улицы, застроенные каменными домами, поразили его. Он поминутно останавливался и оглядывался по сторонам.

– Посторонись!

Четверо чернокожих великанов пронесли на плечах крытые носилки, в которых на атласных подушках полулежал пожилой сенатор в тоге с широкой пурпурной каймой.

– Он болен? – спросил Авл отца.

Квинт рассмеялся.

– Здоров как бык! У него столько рабов, что он может не утруждать своих ног.

Какой-то плешивый человек в потертой тоге, вертевшийся неподалеку, услышав замечание Меммия, закричал:

– Эй ты, деревенщина! Как ты можешь так говорить о знатном и щедром господине Квинте Помпее?!

– Да я не сказал о нем ничего дурного. А ты чего, его адвокат?

Стоявшие рядом каменщики рассмеялись. Их язвительный смех обратил плешивого в бегство.

Один из каменщиков бросил ему вслед с презрением:

– Сразу видать, что за птица. Клиент! Развелось их теперь в Риме видимо-невидимо. Живут на подачках. Каждое утро у дверей домов богачей выстраивается целая орава таких прихлебателей.