Когда до осени было пятнадцать дней, доктора сказали,
– завтра лучше не будет.
Надо быть уверенней и сильней… Носили воду
в пластиковой посуде,
а она скулила, как плачут псы взаперти, обо всем своем
небудущем сожалея,
и плита, давно лежащая на груди, становилась тяжелее.
И тяжелее.
У нее был мальчик, выпавший с первым снегом. Но
потом вернулся. Выдержал до конца.
И пока ходила – радовался побегам, а потом стирал
слезинки с ее лица.
И она – с его. Потом отключились руки.
Он уехал к ней и с ней разделил кровать,
успокаивал по ночам, облегчая муки, не давал сдаваться,
плакать и умирать.
Рождество. Морозы были по минус сорок, но она смотрела
только из-за окна.
И ослепла. Метастазы пошли в подкорок, на глаза упала
мутная пелена.
Через пятеро суток боли, в последних числах, под куранты
зачем-то снова пыталась встать.
Осознала, что загадывать нету смысла.
Поняла, что не умеет уже мечтать.
Бесконечные иголки, штифты и трубки, терапия, рвота,
капельницы и сны,
Ни слова, ни сожаления, ни поступки не помогут дожить
до первого дня весны.
Никогда не поздно все начинать сначала, только если
ты еще не пришел к концу.
И она не причитала и не кричала, а сказала через ломкую
хрипотцу:
«Я люблю тебя. Прости, что все время плохо. Принеси,
пожалуйста, сока или воды».
Он погладил ее по носу. Четыре вдоха. «Мы не будем
пасовать из-за ерунды».
И она пошла, замирая слепо. Но любовь верна, доверчива
и ясна.
Он вернется к ней со стаканом воды на небо.
Он сорвался в Питер с одной сигаретой.
И разорванным рюкзаком,
на котором скрепками выбил кредо:
The Road is our Home!
Он подумал: «Эти тупые танцы.
Все по кругу. И всюду врут.
Только объявления новых станций
– это искренне. Мой маршрут».
Он писал тогда: «Я устал до рвоты
от рутины и болтовни.
Социальные сети, смартфоны, фото…
Вот… друзья. Ну и где они?»
Он стоит на перроне. Презрев запреты,
напевает. Семнадцать лет.
Он сорвался в Питер с одной сигаретой,
– а я почему-то нет.
Потому что я – в Питере…
Потерпите.
Я почти что собрал рюкзак.
Я найду свой собственный честный Питер
и поеду туда.
Мы переспали случайно. Утром
я что-то делал, звонил кому-то,
и, может быть, через полчаса – заметил её глаза.
Густые волосы, высокие скулы.
Вспомнил, как мы вчера уснули.
Что было до этого, прошлым вечером.
Как долго мы болтали о вечном.
Коса. И мини. Длинные ноги.
Манера все время шутить о боге,
футболка в обтяжку, молния сзади,
стоны на автостраде.
– Наверно, хватит уже шататься.
Тебе хоть есть уже восемнадцать?
– Мне? Конечно. Намного больше.
– Прекрасно. Идти можешь?
И вот – нагая в лучах утра.
Смотрит так непривычно мудро,
так странно, что расхотелось есть.
Говорит:
И почему-то поверил сразу.
забил на логику, доводы разума,
не вынул даже бритву Оккама,
а взял и спросил прямо:
– Не то что бы очень скоро.
Еще как минимум лет сорок.
Может и больше. Не бойся. Не съем.
Я маленькая совсем.
– А я ведь спрашивал. Спрашивал ведь!
– У тебя совершенно летняя смерть.
Не бойся. Я не хочу тебе зла.
Просто раньше зашла.
Ты так боишься, боишься меня,
ты все тупее день ото дня,
не спишь до одури, морды бьешь,
– ты так умрешь раньше, чем умрешь.
Куришь, дуешь, читаешь дрянь,
все время груб, постоянно пьян,
типа талантливый и ершистый,
а на деле – боишься жизни.
Так вот. Не надо про «смерти нет».
Я есть. Мне нравится черный цвет.
Коты. Истории. И цветы.
И мне нравишься ты.
Сейчас я уйду. Но, вы, люди, поймите
– ваш ангел смерти – ваш ангел хранитель.
Я стану иной, несущей покой —
но запомни меня такой.
Не бойся жить. И меня тоже.
У меня не такая страшная рожа.
Ну, чего чашку в руках крутишь?
– Ты останешься? Чай будешь?..
Каин ходит по городу. Ловит себе такси, но никто не
берет, – и Каин сидит на сумке. Бесконечный кашель.
Каин замерз, осип, – а никто не подбирает. Такие суки.
Ливень лупит по асфальту и по земле, и по грешным,
и по праведным, и по лужам, и по Каину, не первую сотню
лет убежденному, что зонтик ему не нужен.
Все вода. И кровь – вода, и слеза – вода, все течет, но
все в пределах семи нот. Соломон сказал по теме, хоть
был урод – суета сует и всякая х*ета. Широка ты
и обильна, земля Нод.
«Всякий, встретившийся со мною, убьет меня». Каин,
стоя на обочине, ловит тачку. «Ты свинья, Господь, – он
думает, – ты свинья. Ну чего ты ждал? Я все-таки был
мальчик.
Я же все-таки люблю его, как могу! Я же все-таки за —
видовал понарошку. Где мой брат? Скажи, – и не гони
пургу! Где мой брат? Я так ищу его, сколько можно».
И повсюду грязь. В ней тонут носы сапог. Не запнуться
б – под ногами какой-то кабель… И молчит, и смотрит
в сторону старый Бог, и никто не знает, где он теперь —
Авель.
Катафоты на оплечье и на груди. И судьба – не просто
жалкая сотня строчек. «Я найду, – бормочет Каин – и он
простит».
