В царящей здесь тишине их шаги гулко раздавались под сводами, взлетая ввысь, туда, откуда через прозрачный, чуть не светящийся мрамор лился в зал свет солнца. Посреди храма возвышалась статуя прекрасной женщины-копьеносицы в высоком шлеме, изваянная из бронзы и слоновой кости.
За нею, в полутёмной глубине, скрывался второй ряд колонн — более приземистых, за которыми, наверное, находился вход в служебные помещения.
Агниппа затравленно озиралась, чувствуя себя в ловушке.
— Что делать, Мена?! — крикнула она.
— Беги к статуе, обними её подножие и не поднимай головы, — коротко велел советник. — Это значит, что мы просим защиты у Афины, и её жрецы вступятся за нас. Быстрее, не стой же, о царевна!
У портика уже раздавались крики — погоня подскакала к храму и сейчас, переругиваясь, решала, что делать дальше: следовать ли за беглецами в Парфенон или нет. Кто-то кричал, что у них приказ и что царь строго спросит, кто-то отвечал, что им не платят за стычку со жрецами и что никакого жалования не хватит, чтобы оплатить лично его отсидку в греческой темнице за святотатство.
Пока шла эта перебранка, Агниппа, поскальзываясь на бронзовых плитах пола, кинулась к подножию Афины и обняла статую богини. Рядом распростёрся Мена.
Агниппа так крепко прижалась к покрытым слоновой костью стопам, словно в них заключалась самая её жизнь. Со слезами на глазах египетская царевна молила эту неведомую ей богиню о защите, потому что родные боги — те, которым она молилась, алтари которых украшала — эти боги требовали её жизни, и только в этой неизвестной, чужой богине Агниппа теперь могла найти спасение.
И она молила о нём со всей пылкостью юного сердца.
Крики и шум у портика стали громче — и в храм, прямо верхом, въехало человек двадцать.
Все вооружены копьями.
Остальные остались во дворе, не дерзнув оскорбить храм Паллады.
— Вот они! — раздался чей-то возглас.
Сердце Агниппы сжалось.
И тут из-под одной из задних арок раздался твёрдый и властный голос, в котором звучали гневные нотки:
— Кто вы такие, нечестивцы, что осмелились въехать в святилище великой дочери Зевса на лошадях?! Вон отсюда, безбожники, или вы в полной мере получите наказание и от бессмертных, и от людей! Будь вы хоть трижды чужеземцы, но надлежит чтить и чужих богов — в особенности богов той страны, в которой вы находитесь!
Жрецу ответил наглый, развязный голос:
— А ты кто такой, жрец, что указываешь нам? Самоубийца? Какой смелый, а, ребята?..
Ответом стал дружный смех. Финикиец продолжал:
— Не волнуйся. Нам ничего не нужно в твоём храме, только эти двое. Мы заберём их и уйдём отсюда. А на будущее — знай своё место, жрец, и не лезь в дела воинов!
— Я не вижу воинов, я вижу разбойников! — не смутился и не отступил священник. — Что же до этих людей, то они ищут помощи у великой богини, и вы не получите их. Убирайтесь отсюда! И из храма, и из страны! А если вы думаете, что жрецы богини-воительницы не воины, то вы жестоко заблуждаетесь. Итак, если вы сейчас же не выйдете вон, то вам придётся столкнуться с воинами храма. Те из вас, кто выживет после этого, предстанут перед судом и будут либо казнены, либо отправлены рабами на каменоломни. Стража!
За спиной жреца из храмового сумрака выступил ряд молчаливых фигур с копьями и мечами. Священник, единственный безоружный, облачённый в белые одежды, сурово взглянул на смутившихся финикийцев.
Те, ни слова более не говоря, развернули своих коней и покинули Парфенон.
Жрец вышел за ними.
— Вы сегодня же должны уехать из города, иначе я все Афины подниму против вас. Я не дам в обиду людей, которые просят покровительства Паллады.
Старший, заметно поумерив свой гонор, почтительно обратился к святому отцу:
— Твой гнев справедлив, о жрец, но выслушай и нас. Эти люди преступники, и за них назначена высокая награда. Они бежали из Египта, и царица Нефертити, а также царь Бел приказали нам…
Жрец не пожелал даже дослушать. Нетерпеливым жестом он прервал финикийца.
— Чтобы мальчик и старик были преступниками? Верить ли мне ушам своим? Впрочем, даже будь они трижды убийцами, ворами либо заговорщиками — они просят защиты у Афины, а боги выше всех людских дрязг. Если здесь замешаны цари — так пусть Нефертити отправит к Агамемнону послов: как положено, с дарами. Воистину, Греции нечего бояться Египта — она не уступит ему в могуществе. Если же солнцеподобная считает иначе, то боевые триеры очень скоро умерят её пыл и жажду спора с богами. Ступайте, несчастные, и да простят вам олимпийцы сегодняшний день!
Финикийцам ничего не оставалось, как развернуться и покинуть акрополь. Вскоре и их корабли отплыли из Пирея. Они везли полученный ответ Белу и Нефертити. Как правильно сказал кто-то из финикийского отряда — никаких денег не хватит, чтобы оплатить заточение в тюрьме…
Едва солдаты Бела покинули двор Парфенона, жрец вернулся в храм, а стража удалилась. Под сводами святилища воцарилась тишина, лишь щебетали ласточки. Свет солнца лился сквозь портик, блестя бликами на бронзовых плитах пола и на позолоченной одежде Афины.
Агниппа подняла взгляд — и увидела над собой увенчанную шлемом голову богини, её чистые синие глаза и ясный лоб. А какой взор! Царевне он показался и ласковым, и мудрым, и спокойным… и немного печальным. Богиня словно говорила: «Девочка, девочка… Сколько тебе ещё придётся испытать… Но не бойся. Всё — к лучшему».
И тут Агниппе показалось, что статуя грустно улыбнулась уголками губ — и покачала головой!
Царевна коротко вздохнула и потеряла сознание.
Жрец тихо подошёл к ним, нагнулся и мягко положил руку на плечо Мена. Советник услышал его негромкий, необыкновенно добрый голос:
— Встаньте, чужеземцы. Ваши враги теперь далеко отсюда, вы в безопасности. Не бойтесь ничего — вы под высоким покровительством Афины Паллады, и здесь, в её городе, с вами не случится никакой беды. Встаньте.
Мена поднялся. Агниппа продолжала лежать, обняв ноги богини.
Мена склонился над своей приёмной дочерью.
— Агниппа? Агниппа, что с тобой? — встревоженно позвал он. — Всё кончилось. Мы в безопасности.
Не дождавшись ответа, старик взял царевну на руки.
— Она без сознания! — воскликнул он.
— Это девушка?.. — изумился жрец. — Бедняжка, сколько же ей пришлось пережить…
— Да, мы пережили немало, — задумчиво ответил египтянин. — Но прошу, помоги ей.
Жрец извлёк из складок своего хитона маленький хрустальный флакон с какой-то жидкостью, отвинтил крышку из золота и поднёс к ноздрям царевны. Та глубоко вздохнула, веки её затрепетали — и она открыла глаза.
И сразу тревожно взглянула на Мена.
Старик улыбнулся — радостно и ободряюще, с блестящими от слёз глазами.
— Всё! Всё! — выдохнул он. — Всё кончилось, дочка, всё!
Мена бережно поставил Агниппу на ноги. Девушка какую-то секунду стояла, словно не веря, а потом, когда полностью осознала, что всё кончилось и всё позади, такой груз свалился с её души, что царевна не выдержала. Слёзы потоком хлынули по её щекам, она обвила своего верного советника и приёмного отца за шею руками — и разрыдалась у него на груди.
И эхо Парфенона разносило её рыдания под сводами храма — вместе со щебетом ласточек и рокотом далёкого моря. И ветер задувал через портик, и нёс с собой запахи нагретой земли, травы, луговых цветов… Запахи лета.
И было в этом что-то извечное, глубокое, как корни самого бытия.
Спокойствие и умиротворённость царили здесь.
Мена обнимал девушку за вздрагивающие плечи и улыбался сквозь слёзы. А жрец, глядя на них, молча размышлял, сколько же пришлось пережить этим людям и какие же испытания выпали на их долю. И говорил сам себе, что ни за что на свете не хотел бы пройти через то, через что довелось пройти им.
— Странники, — сказал он наконец. — Я хотел бы знать, кто вы.
Мена опомнился. Агниппа перестала рыдать.
— Мы, — начал Мена, прижимая к себе тихо всхлипывавшую царевну, — бежим из Египта. Мы принадлежим к кругам самой высшей знати. Я приёмный отец этой девушки. Кроме меня, у неё никого не осталось. По матери она афинянка, и я хотел бы знать, может ли она рассчитывать на ваше гражданство.
