Вскоре он нашел мертвых волков — окоченевшие, они лежали у подножия холма, на вершине которого раскинул мощные заснеженные ветви столетний кедр. Остановившись напротив убитых состайников, Соль с жалостью, с острым чувством вины, с подступающим к горлу ужасом, разглядывал их. Но Акмэ среди них не было. Ни ее, ни старика, ни Грозного Лая. Косточка был, и его отец, и Лютая, и Воля, и сыновья шамана, и жены их, и старшие волчата. Много их, мертвецов, было собрано здесь, каждый со знакомым, скованным смертью, опустевшим лицом. Стоя и глядя на них, Соль краем глаза заметил какое-то движение на вершине холма, но, прежде чем спешить туда, преклонил перед мертвыми колени. Опустил руки в снег, проводя по нему, царапающему кожу льдом, ладонями — раз, другой, третий — но снег был твердый, заиндевелый, он не спешил таять, чтобы смыть волчью кровь с его рук. Тогда, непрощенный, Соль встал, и полез наверх, туда, где кособоко копошилась под пышной кроной кедра чья-то неловкая фигурка.

Таясь, как тать в ночи, он вскарабкался на холм со стороны мощного ствола, встал, заслоненный деревом. Звуки надсадного, со старческим сипом дыхания доносились до него, они — и скрип залежалого снега. Прижав к шероховатой коре ладонь, Соль выглянул из-за ствола, и, обессилев, приник к застывшему в зимнем сне дереву плечом. Напротив него, склонившись в три погибели, старый шаман неуклюже, одной рукой копал в снегу яму, а рядом, грузное в тусклом звездном свете, кулем лежало нечто изломанное, растрепанное, с черным комком под боком. Волчица, с болью понял Соль. И дед копает для нее могилу.

На непослушных, ослабевших ногах он подошел к старику. Тот обернулся, зарычал, щеря зубы. Не глядя на него, Соль опустился на колени подле израненного тела Акмэ, бережно повернул ее на спину. Белые, застывшие глаза ее уставились в небо, дрожащей рукой Соль закрыл их, отводя с лица заледеневшие волосы. В пальцах правой, не сломанной руки она сжимала за волосы осклабившуюся змеиную голову, левая была искривлена и окоченела, замерзла. Она вся была замерзшая, чужая — исковерканная, опустевшая оболочка. Шаман, рыча, подошел сзади, ударил по плечу, стараясь отогнать, но Соль не заметил удара. Обняв мертвую Акмэ, он баюкал ее на руках, как ребенка, прижимал к груди, думая отстраненно, что видеть ее такой, неподвижной и твердой, неживой, он ни за что не хотел. Он так много говорил с Молохом, так много выслушал от него, а вот с Волчицей на прощание не перекинулся и парой слов. Она умерла, пока его не было, ушла, не дождавшись, и теперь все, что у него осталось — ее изуродованное тело, лед в ее волосах, ее костяные пальцы, сжатые в смертной хватке на волосах их общего врага. Он обнимал Акмэ и качал, крепко прижимая ее, стараясь согреть, хоть немного растопить своим бесполезным теплом смертный лед, сковавший ее члены, а старый шаман тормошил его, бил в спину здоровой рукой, рычал, ругал, и вдруг, упав на колени рядом, завыл, хрипло и безнадежно. Он выл, захлебываясь и плача, а Соль, стискивая мертвую Волчицу, молча слушал, испытывая монотонное, сосущее внутренности желание что-то сломать. Он захотел сломать себя, но знал, что не сможет, не теперь, больше — никогда, потому что этой зимней, меркнущей ночью, наполненной заунывным тоскливым воем и ледяной тяжестью мертвого тела в его руках, он раз и навсегда вспомнил, что же сказала ему напоследок Волчица. «Найди Ее, Соль, — сказала она ему, — найди Аласту, и освободи, — Ее, и всех, кто заточен. Спаси нас всех, ты сможешь, Соль, любимый мой».

Отныне и навсегда — она умерла, а он нет, он не мог умереть до тех пор, пока не выполнит этот последний наказ его жрицы, его Белой Волчицы, Акмэ, умершей в одиночестве от его рук. Она подарила ему свою любовь, сделала его счастливейшим из живущих, научила нелегкой науке быть человеком. Ее ранняя смерть обрекла его на вечную печаль, ее безмолвный приказ обязал его к нескончаемому поиску — того, во что он не верил, того, в чем он не нуждался, так долго, сколько он не хотел быть. Его простое, малое желание — спасти ее — не было исполнено, она заменила его другим — неисполнимым: спасти всех, — его, который не смог спасти ее, одну-единственную, ту самую, ради которой готов был совершить невозможное.

Занялся бледный зимний рассвет, и старый шаман, умолкнув, обессиленно поник, свесив седую голову на грудь. А Соль положил Акмэ на снег, встал, двигаясь механически, и направился к яме, которую выскреб в снежном насте шаман. Он углубил ее, добрался до слоя земли, разрыл и его. Он копал бы и копал, докопался бы до центра земли, чтобы сгореть в магме ее ядра, но старый шаман, осипнув, дозвался до него, чтобы передать завернутое в меховую безрукавку тело внучки. И Соль оставил ее там, в холодной, неприютной ране земли, а сам вылез наружу и на пару с шаманом затворил ее в ее последнем прибежище. «Прах дочери земли к праху вернется», — вновь плача, напутствовал Волчицу старый шаман, а Соль опустился перед земляным холмиком на колени и долго водил по нему ладонями, разравнивая. Это зерно, монотонно думал он, никогда не даст всходов, никаким спелым колосом не прорастет.

Все замерзло в нем, сковалось в ледяной ком в ту ночь, и ни разу с тех пор он не мог уже наслаждаться жизнью наивно, ни разу с тех пор не мог вспомнить о ней, смеющейся и яркой, без того, чтобы не наслоилась сверху маска ее затвердевшего посмертного лика. Однажды она оживила его, чтобы подарить радость; она же однажды умертвила его, оставив живым лишь наполовину, для одного лишь того, чтобы он смог выполнить данный ею наказ. Он остался ни с чем, все, что у него было, он похоронил в ту ночь вместе с ней, зарыл под вечнозеленой кроной столетнего кедра, отдал земле — ее родную дочь и того, второго, отвернутого ею пасынка, — оставил их обоих лежать там вдвоем, хозяина и хозяйку, возлюбленную жрицу и подколодного друга, забравшего у жестянки все, что у него было. Победившего жестянку у самого же себя и навеки оставившего на его лице, как трофей, печать своего проклятия».

В комфортабельном купе повисла тишина. Отбивал колесами расстояние поезд, мчались снаружи горы и леса, едва различимые в сгустившейся вечерней темноте. Позвякивала чуть слышно крышка на вазочке с медом. Вытирая слезы ладонями, я, стыдливо всхлипывая, сказала:

— Как печально! Очень жаль твою подругу, Соль.

Он протянул мне бумажные салфетки, отвернулся к окну. Подпер щеку ладонью. Сказал, на меня не глядя:

— Почти сто лет прошло. Но все равно спасибо тебе, что плачешь по ней.

Я вытерла глаза, отдышалась. Отпила из чашки остывший чай.

— Сто лет… И все это время ты искал Аласту?

Он нехотя, искоса бросил взгляд.

— Вначале просто бежал. Старик прогнал, велел никогда больше не появляться. До лета бродил вокруг волчих угодий, добивал беспризорных младших Молоха. Потом ушел. Хотел спрятаться, забыться. От себя, от памяти о том, что натворил. Лет пять пытался убежать, убивал несытых в надежде, что однажды ресурс переполнится и система выйдет из строя. Хрена ли! Бездна отступила, лишь однажды с тех пор видел ее так близко. А потом отыскал Грозный Лай, прилепился, хотя и пробовал поначалу прогнать его, совсем как он в первую встречу. Но бывший вожак не ушел. Ему некуда было идти: старик умер, туман закуклился, а выжившие в той бойне волки одичали и разбежались. Из всей семьи, из стаи, остался у Грозного Лая один Светлый. А сам он не погиб потому, что схлестнулся с Акмэ в ту чертову ночь, стараясь помешать ей уйти на смерть. Но она играючи одолела его. Так и стали скитаться вместе, два сироты, два неудачника. И тогда только, вдвоем, начали искать Аласту. Но что она, где она, не знал ни один. Предания утверждали, будто она сокрыта на заповедном острове, в центре мира, в корнях Великого древа, пьющих сок из Колыбели богов. Ничего толком, никаких координат. Расспрашивал Грозного Лая о том, на что осерчали древние, как сумели изгнать из мира людей смерть, но и этих загадок он не мог разрешить. С гибелью стаи он стал глух к Голосам предков. Под конец жизни обмолвился только: кругом мы виноваты, верно Старик тогда сказал. Отцы прокляли землю, на которой от века жили, воззвали к богам для зла. А боги откликнулись, исполнили злое. И все наперекосяк пошло. Не вини себя, Светлый, так перед смертью он сказал, не казни. Мудрая правила нарушила, полюбила тебя, как женщина мужа, только своим захотела сделать. А ведь так не должно. Бог — он ведь для всех. Вот и взревновала вас Предвечная, наказала жрицу. И тебя, видно, наказала, слепым сделала, чтобы ты Ее не нашел.